Региональная идентификация. Старт в науке

Эти события влекут за собою кардинальные перемены в объекте и предмете «нефизической» географии, в ее методологии. Возникает нужда в отладке связей с другими социальными науками, поскольку в традиционной экономической географии общество как таковое не являлось главным объектом, и наука наша не смогла накопить собственный багаж, достаточный для решения исследовательских задач новой, общественной географии. Ситуация эта напоминает ту, которая сложилась в экономической географии в пору ее расцвета, и примером этому может служить научная деятельность Н.Н. Колосовского. Этот ярчайший представитель советской экономической географии, как известно, тщательно изучал технико-экономические проблемы современного ему производства, чтобы конструировать свою знаменитую теорию территориально-производственных комплексов. Точно так же сегодня встает задача освоения багажа, накопленного другими социальными науками при исследовании общества.

Одним из наиболее важных направлений такого освоения представляется проблема региональной идентичности. Идентичность как таковая давно уже стала центральной темой многих социальных наук, и прежде всего социологии. Здесь позиции традиционной географии особенно слабы. И дело не только в слабой изученности этого вопроса географами. Дело прежде всего в том, что некоторые традиции самой экономической географии оказываются серьезным препятствием для наших исследований в этой области. Эти традиции выработаны той технико-экономической направленностью, которая пронизывала исследования хозяйства как косной материи, подверженной строгим закономерностям и лишенной самосознания. Переход к обществу как совокупности «человеков» с их свободой воли, с весьма нестрогими закономерностями развития оказался для многих экономико-географов весьма болезненным, а в ряде случаев просто невозможным.

Поэтому многие базовые идеи социальных наук, давно ставшие общепринятыми, в экономической географии не пользуются, так сказать, легитимностью. Часто они все еще встречают здесь либо глухое сопротивление, либо полное неприятие. Если же речь заходит о том, что подобные идеи должны стать фундаментальными для новой «нефизической» географии, то число ее противников сразу возрастает на порядок.

Все это особенно ярко проявляется при обсуждении проблемы идентичности. В социологии это понятие строится на представлении о том, что именно восприятие человеком окружающей действительности становится базой для его самосознания - представление о ней, а не она сама. Сколь сильно ни отличались бы эти два феномена друг от друга, именно представление (перцепция) оказывается главным для понимания того, чем руководствуется человек в своей социальной и личной практической деятельности. Возникает некая «вторая реальность» - социальная, в которой, например, длинная, но безопасная дорога делается короче короткой, но опасной. Это вопиющим образом не совпадает с т.н. реальной геометрией пространства, но социальные взаимодействия подчиняются не ней, а геометрии пространства социального.

Для традиционной экономической географии подобные воззрения на свой объект крамольны. Если они и становятся базой исследования, то только на периферии науки под названием «география восприятия», которая, как кажется многим нашим географам, изучает некую общественную патологию. После перехода к общественной географии с такими воззрениями приходится не только смириться - их приходится брать за основу изучения территориальной структуры общества.

В заимствовании именно таких идей и нуждается современная «нефизическая» география. Они уже сформированы в социальных науках и давно приняли там почти классическую форму. Без этого невозможно трактовать региональную идентичность, которая составляет одну из основ общественной географии.

Стоит оговориться, что в самой «нефизической» географии все же накоплен некоторый багаж знаний по этой проблеме. Особенно тщательно занимались этим географы развитых стран Запада в рамках перцепции пространства или поведенческой географии (достаточно назвать имена таких классиков, как висконсинские ученые Роберт Сэк и И Фу Туан). Проблема лишь в том, что изучение этой проблематики находилось, как уже было упомянуто, на периферии нашей российской экономической географии.

Следовательно, возникает двойная задача заимствования - у социологии и у западной географии. То и другое наверняка встретит неудовольствие многих наших географов, а то и активное сопротивление (особенно сегодня, когда волны распространяющейся в обществе ксенофобии начинают чувствоваться и в социальных науках). Однако эти препятствия предстоит преодолевать со всей решительностью. Иначе наша страна окажется беспомощной перед теми вызовами, которые неизбежно возникают при выборе обществом пути свободного саморазвития.

Одна из главных причин, препятствующих современной экономической географии воспринимать идеи вроде «второй реальности» или региональной идентичности, - широко распространенное убеждение в том, что все эти рассуждения не имеют практической ценности и могут быть терпимы только ради академического пуризма (без них, мол, исследовательский спектр науки неполон). Это не так, и опыт западных стран доказывает ошибочность таких мнений вполне очевидно. Здесь можно выделить по меньшей мере три области, в рамках которых региональная идентичность имеет огромную практическую ценность.

Во-первых, это область политики. В западных странах давно подмечено, что идентичность как таковая обладает мощным потенциалом для сплачивания людей в устойчивые группы, объединенные общими системами ценностей, сходной реакцией на социальные процессы и единой волей к социальному действию. Она не раз становилась основой для мобилизации общественных сил, притом в целях как созидательных, так и разрушительных; она не раз и с успехом использовалась и прогрессивными общественными лидерами, и простыми демагогами. Многочисленные исследования в области идентичности ведутся на Западе во многом именно ради овладения методами воздействия на социальные группы. Для такого воздействия надо знать, ради чего идет сплочение в подобные группы (ради страховки от социальных невзгод, ради защиты индивидуума группой, ради чувства солидарности, ради разделения ответственности за социально значимые действия, ради прогнозирования социальных контактов по шаблону, для отличения своих от чужих; ради самопознания, наконец, то есть выявления собственных качеств по контрасту с качествами соседей и т.д.).

Западные политики (особенно американские) хорошо понимают практическую ценность и региональной идентичности. Они постоянно взывают к ней ради вербовки избирателей или сторонников своих политических акций, а для этого, разумеется, нужно обладать тонким знанием особенностей такой идентичности.

Показательным примером может служить избирательная кампания Р. Рейгана в 1980 году, за которой автору этих строк довелось внимательно следить ради чисто научных целей. В избирательном штабе Рейгана была целая команда специалистов по политической географии страны - тонких знатоков региональной идентичности разных частей США, и команда эта постоянно вносила существенные коррективы в тон и аргументацию речей Рейгана в зависимости от того, в какой части страны он выступал. Скажем, если Рейган собирался отстаивать необходимость больших военных расходов, то в Миннесоте ему строили речь с учетом того, что здесь избиратели ценят свой тщательно отлаженный общественный уклад, активно участвуют в социальной жизни и вообще выделяются на американском фоне крепостью своих общественных идеалов. Исходя из этого, речь Рейгана изобиловала словами о «безбожных большевиках», угрожающих Америке, которая-де вынуждена экономить на многом, чтобы противостоять «империи зла». Если Рейган переезжал в города Приозерья вроде Кливленда, то тон речи приспосабливался к царящему здесь практицизму: военные расходы - это новые рабочие места, это стимул для местной экономики и т.д. Речи на Юге не стоило украшать аргументами насчет советской угрозы, потому что местные жители, как правило, слишком смутно представляли себе, где этот СССР расположен, и были слишком сильно погружены в чисто местные заботы. Поэтому здесь Рейган в основном сетовал на то, что лихоимцы-демократы совсем запустили коммунальное хозяйство и что он, мол, немедленно все это исправит после прихода к власти, - и лишь «под сурдинку» говорил что-то о военных расходах. На Диком Западе же его речь оснащали грубыми словечками, простонародными выражениями, потому что считалось, что нравы тут все еще весьма «крутые», а социум неустоявшийся («эти козлы-большевики», «я им рога-то пообломаю» и т.п.).

Если бы Рейган по неосторожности или забывчивости перепутал тексты, то кливлендский текст поверг бы миннесотцев в смятение: боже, какой циник, такого нельзя допускать к руководству страной. Разочарованы были бы и жители Кливленда, услышав речь, заготовленную для Миннесоты: такого деятеля можно выбрать в пасторы, но никак не в президенты. Речь, написанная для Дикого Запада, на Юге прозвучала бы как матерщина, потому что южане, как правило, обладают развитым чувством личной чести, у них в цене хорошие манеры...

Кое-кто может возразить, что все это - тема для политической географии. Это не совсем так (вернее, совсем не так). Как наша, так и западная политическая география занята в основном анализом статистики выборов, проблемами геополитики и тому подобными важными вопросами, но региональная идентичность остается вне ее внимания. Региональная идентичность - совсем иной объект изучения, для которого нужны иные навыки и представления, нежели те, на которых базируется политическая география.

Во-вторых, на западе региональная идентичность пристально изучается для организации торговли, притом как оптовой, так и розничной.

Здесь имеются в виду прежде всего исследования территориальных различий во вкусах и склонностях потребителей. Исследования в этой области ведут десятки солидных компаний, которые, используя опросы населения (собственные или заказные), накапливают громадные банки данных, анализируют их и кладут на карты. Эти плоды географической по сути работы представляют собой большую коммерческую ценность, они используются для консультирования торговых сетей и потому редко попадают в открытую печать, но когда это случается, то становится очевидным, что по сути своей это настоящие географические исследования, притом весьма высокого уровня. Здесь есть и работы общего характера (например, о том, что предпочитают кушать американцы в разных концах страны ), и сочинения более конкретные, с описанием распространенности тех или иных типов потребительских товаров по территории страны.

Лучшим (и «самым географическим») образцом такого рода сочинений могут служить книги Майкла Уайса, который попытался обобщить эти вариации товарных предпочтений и выявить на этом основании некие региональные типы американской семьи. Первую книгу об этом он опубликовал еще в 1988 г. , используя данные консультативной фирмы «Кларитас». Затем на той же информационной базе Уайс создал еще более усовершенствованные типологии - в 1994 и 2000 г. . Здесь речь шла уже о весьма широком спектре бытовых черт американцев, вплоть до политических пристрастий. В результате Уайс вышел на 62 «общинных кластера», объединенные в 15 групп. Это типы американского общежития, типы стиля жизни. Каждый из них был тщательно описан и, что особенно важно для географа, размещен по стране с использованием сетки узловых районов Бюро экономического анализа США. Тем самым для Уайса оказалось весьма важным, чтобы эти «кластеры» были увязаны с реальной территориальной структурой американского общества, с теми его ячейками, которые порождает в стране чувство региональной идентичности.

В развитых странах подобное консультирование вызвало к жизни немало других компаний, которые самостоятельно разрабатывают сетки торговых районов. Подробный анализ таких сеток содержится в курсовой работе С. Фрейдлина. В ней, в частности, убедительно показано, какое большое практическое, чисто «денежное», значение имеет разработка подобных сеток, основанных на оконтуривании ареалов со специфической региональной идентичностью.

Само по себе понятие социальной идентичности давно уже стало одной из главных тем социологии, и по ней созданы целые библиотеки литературы. Речь обычно идет о социальном чувстве индивидуума, которое заставляет его ассоциировать себя с некоей социальной группой на том основании, что у них есть общие интересы и признаки (или индивидууму кажется, что так и есть на самом деле). Это может быть расовая или этническая группа, профессиональная или имущественная, классовая или «образовательная». Все вместе они образуют сложный и порою противоречивый комплекс, который во многом предопределяет или объясняет поведение конкретного человека в социуме.

В этом же ряду находится и региональная (территориальная) идентичность - солидарность с земляками по причине совместного проживания на одной территории в данный момент или в прошлом. Такая идентичность выражается обычно в причислении себя к жителям определенной местности, района, города, его части и т.п. территориальной единицы.

При том огромном внимании, которое уделяет социология проблемам идентичности, можно было ожидать, что региональная идентичность давно и подробно исследована в рамках социологии, так что географу остается лишь заимствовать у нее результаты. На самом деле социологи почему-то совсем не изучали региональную идентичность, и географу это может показаться странным, - особенно когда видишь, что социология не просто забыла про региональную идентичность, но даже сознательно игнорирует ее, делая из этого своего рода лозунг. Рассуждая в рамках этой темы, наши ученые обычно приводят фразу

Бергера и Лукмана, которая стараниями Н. Межевича и А.Филиппова стала почти крылатой: «Мир повседневной жизни имеет пространственную и временную структуры. Пространственная структура здесь нас мало интересует. Достаточно сказать лишь то, что она имеет социальное измерение благодаря тому факту, что зона моих манипуляций пересекается с зоной манипуляций других людей. Гораздо важнее для нашей цели временная структура» . Правда, к этой проблеме вплотную прилежит тематика «социологии пространства» или «социального пространства», которую трактовали такие видные социологи, как Георг Зиммель (он и придумал эти термины), Т. Парсонс, Э. Дюркгейм; у нас в России этим занимается сейчас, и весьма плодотворно, А. Филиппов, который даже решился на создание «элементарной теории социального пространства».

Однако сделано в этой области все еще очень мало. Хуже того, позволим мы себе заявить: то, что сделано на сей счет в социологии - как классической, так и современной, - не имеет почти никакого отношения к географии. Дело в том, что и классики вроде Зиммеля или Парсонса, и Филиппов жестко отказывают пространству в таких свойствах, которые могли бы повлиять на социальные взаимодействия. Оно для них не просто нейтрально - оно лишено каких-либо свойств.

Вот как пишет об этом А. Филиппов - прямо и недвусмысленно: «"пространство" представляет собой социальную и научную метафору, впрочем, порой весьма наглядную - скажем, в случае с престижными и непрестижными районами в городе, размещением кабинетов начальников и подчиненных в организации и т. п. Во всех таких случаях различие социальных позиций выражается в различии локализаций, т. е. может действительно созерцаться как пространственная форма, однако это вовсе не обязательно. Такое "социальное пространство" - удобное, но все-таки лишь иносказательное выражение, подобно "социальной дистанции" или "социальной лестнице" .

Итак, социальное пространство для нашего социолога - только метафора, так что изучать его свойства пристало скорее языковеду, для всех остальных это было бы наивным ребячеством. В этом Филиппов опирается на Парсонса (вот его слова из той же работы: «Весьма сильно продвинуться вперед в одном из важнейших аспектов нам поможет концепция Т. Парсонса. У Парсонса прежде всего мы находим внятное отрицание значения пространства для анализа социального действия»).

У Дюркгейма его привлекает та же, собственно, мысль: «Пространство само по себе, - говорит Дюркгейм, - не имеет никаких характеристик. Точно так же, как мы отличаем один момент времени от другого, приписывая ему определенное значение (скажем, "прежде/после"), мы приписываем различные определения и пространству ("север/юг", "запад/восток", "левое/правое")». Воззрениям Георга Зиммеля на сей предмет Филиппов посвятил специальную работу - и опять выпятил в ней именно эту идею: «Не географический охват в столько-то квадратных миль образует великое царство , это совершают те психологические силы, которые из некоторого срединного пункта политически удерживают вместе жителей такой <географической> области». Впрочем, Зиммель готов оставить за пространством некоторое значение, но лишь вспомогательное: «Не пространство, но совершаемое душой членение и собирание его частей имеет общественное значение. Этот синтез фрагмента пространства есть специфически-психологическая функция, которая - при всех мнимо естественных данностях - совершенно индивидуально модифицирована; но категории, из которых он исходит, подсоединяются, конечно, более или менее наглядно-созерцательным образом - к непосредственности пространства».

Стоит заметить, что Зиммель говорит о пространстве вообще, а не только о социальной его ипостаси, как это делает Филиппов. Термин «социальное пространство», являясь метафорой, вроде бы оставляет место для понятия «пространство социума», в рамках которого было бы позволительно обсуждать свойства пространства. Однако Филиппов полностью солидаризуется с позицией Зиммеля, не делая никаких оговорок насчет возможного «пространства социума», и это заставляет думать, что подобное различение отсутствует у социологов.

Географу трудно понять такое пренебрежительное отношение к пространству, к его роли в социальных процессах. Разумеется, пространство «участвует» в этих процессах не как актор, наравне с человеком; конечно же, решающую роль здесь играют не его «геометрические» свойства, а их восприятие акторами - людьми. И здесь нам кажется весьма убедительным тезис А. Филиппова о том, что пространство может выступать тут в трех, так сказать, ипостасях - с точки зрения наблюдателя (исследователя), с точек зрения участников социального процесса и как «тема» взаимодействия .

Однако встает вопрос: даже если признать, что роль пространства в социальных взаимодействиях сильно опосредована его восприятием акторами (а это знает каждый грамотный географ под именем «перцепции пространства»), может ли это служить основанием для того, чтобы эту роль вовсе исключать? Географу это кажется нелепым. Ведь по Филиппову получается, что социальные взаимодействия не зависят от того, на каком расстоянии друг от друга находятся акторы. По Парсонсу, безразлично, что за пространство лежит на этом расстоянии, - океан или суша, враждебное или дружественное государство, оснащено оно средствами связи или нет. По Дюркгейму, неважно, соседствуют ли акторы друг с другом или разделены другими акторами. По Зиммелю, чувство идентичности, этот душевный порыв, одолевает людей вне зависимости от того, живут ли они территориально сплоченной группой или растворены в других группах.

Что ж, это вполне допустимо как эвристический прием - как нарочитое отвлечение от некоторых обстоятельств для того, чтобы изучать одну сторону предмета (как в модели Тюнена отвлекаются от всего, кроме расстояния). Но в том-то и дело, что социологи твердо уверены, будто бы пространство можно выводить за скобки, потому что оно и в самом деле не обладает свойствами и нейтрально по отношению к социальным процессам. Для них оно такая же метафора, как для лингвистов «пространство языка» или для статистиков «пространство таблицы».

Подобная позиция социолога покажется любому географу патологической чертой, некоей аберрацией. Ее причины достойны специального изучения науковедами и историками науки. Позволим себе высказать лишь одно предположение. По-видимому, для многих социологов региональная идентичность сильно заслонена идентичностью этнической, которая кажется им гораздо более мощной; региональная идентичность выглядит нередко как некое производное от этнической, возникающее только там, где этнические идентичности пересекаются на территории и порождают конфликт территориального характера.

Это, разумеется, неверно, притом в корне. У этих идентичностей - региональной и этнической - совершенно разные основания, разные механизмы развития, их совпадение друг с другом - частный случай. Стоит подчеркнуть, что особая роль этнической идентичности - явление довольно новое, еще век-полтора назад территориальная идентичность выглядела несопоставимо более яркой, чем этническая, языковая или культурная. «Во времена Французской революции, - пишет Эрик Хобсбаум, - только половина обитателей Франции могло говорить на французском языке и только 12-13% делали это «правильно»; самым разительным примером может служить Италия, где на момент обретения ею государственности только два или три итальянца из сотни действительно использовали итальянский язык дома» . Из этих примеров ясно, что французов и итальянцев сплотило в единое государство территориальная общность, а не языковая или этническая. В этом смысле почти все нынешние государства - образования территориальные, а не этнические или культурные. По Хобсбауму, из 200 государств дай бог дюжина соответствует принципу «этнической чистоты». По поводу этого принципа Хобсбаум замечает: «Он наверняка поразил бы основателей понятия "государство-нация". Для них единство нации было политическим, а не социо-антропологическим. Оно покоилось на решении суверенных людей жить под одними общими законами и под общей конституцией, вне зависимости от культуры, языка или этнического состава» (но при неизменном условии территориального единства, добавим мы).

Вот некоторые аргументы из области статистики. В мире существуют государства, у которых отсутствие национального или этнического основания закреплено, так сказать, официально, потому что у них есть по нескольку государственных языков. У Швейцарии, Руанды и Боливии их по три, у Сингапура - четыре, у крошечного микронезийского Палау шесть, у ЮАР - 11, а в Индии даже 16 (ассамский, бенгали, гуджарати, хинди, каннаба, кашмирский, малаям, маратхи, орисский, педжабский, санскрит, синдхи, тамильский, телугу, урду, да еще «ассоциированный язык» - английский). Что же касается не только официальных, но вообще «живых» языков, то в Индии их 387, в Нигерии - 505, в Индонезии - 726, а в Папуа-Новой Гвинее 823; десятку самых «многоязычных» стран замыкает Бразилия, в которой 192 живых языка .

Литература о несовпадении этнического и государственного давно уже насчитывает сотни сочинений, и этот тезис можно считать если не общепринятым, то по крайней мере вполне жизнеспособным, уже лишенным какой-либо новизны (в этом отношении удачным представляется язвительность термина, придуманного А.Кустаревым: «национал-государство» .

Географ вряд ли согласится с другой, тоже весьма жесткой традицией социологов, которые исследуют идентичности, - взглядом на это явление как на некую социальную конструкцию, которая возникает и существует в результате целенаправленных усилий политиков или творческой интеллигенции. В этом свете попытки объяснять ее некими свойствами самой территориальной общности людей объявляются премордиализмом (а в современной социологии это страшное обвинение); ученому предстоит исследовать действия элит, а не жизнь самих социальных масс в их историческом взаимодействии друг с другом и со своей географической средой. Правда, Н.Межевич не раз отмечал, что у российских этнологов позиция гораздо мягче, они готовы признать, что идентичность разного рода может появиться у этноса или социальной группы и без участия элиты, а просто под воздействием обстоятельств, будь то наводнение или напор соседней группы. Географ же, в традиционном своем обличье, выглядит настоящим премордиалистом: он как раз нацелен на поиск неких исконных черт территориальной общности, сложившихся под воздействием долгого совместного проживания людей на определенной территории .

Так или иначе, но не остается оснований надеяться на то, что проблема региональной идентичности может быть решена в рамках современной нам социологии, потому что она сознательно и даже боевито устраняется от изучения пространства и его роли в социальных взаимодействиях. Правда, А. Филиппов неоднократно ссылался на то, что сей вопрос изучается социальной географией и даже питал на этот счет некоторые надежды (весьма наивные, на мой взгляд): «...социология пространства на самом деле развивается, но не столько социологами, сколько географами. Здесь, в общем, все логично: если географию понимать как "науку о пространстве", а социальную географию - как науку о человеческом поведении в пространстве, о размещении в пространстве социальных институтов, о планировании пространства, о перемещениях людей, в конце концов, об их представлениях о пространстве, то область социологии пространства будет, кажется, почти исчерпана». Увы, в том же тексте он говорит: «Заметим попутно, что авторов, жалующихся на невнимание социологов к пространству, обилие работ по социальному пространству что-то, видимо, не воодушевляет, равно как и невероятное изобилие сочинений по социальной географии».

С этим приходится согласиться. В социальной географии почти нет специалистов, которые профессионально занимались бы региональной идентичностью или социальным пространством. Среди немногих исключений (зато, правда, сильных) - Михаил Крылов, проводивший на сей счет даже полевые работы, Николай Межевич, который уже опубликовал по этой теме несколько крупных работ , Андрей Манаков, посвятивший этой теме свои диссертации; косвенно, в виде побочной деятельности, исследовали региональную идентичность в России некоторые наши крупные географы (например, В.А. Колосов) .

Региональная идентичность во многом схожа с другими видами идентичностей. Она тоже опирается во многом на социальные мифы об особых качествах местообитания; ее выраженность во многом зависит от наличия и поддержания коллективной памяти, сложившихся ценностей и норм; она выражается в конструировании ее обладателями неких самообразов, в создании специфических черт быта (особенностей одежды, словаря, диеты и т.п.). Сам факт совместного проживания неминуемо порождает у земляков сходные социальные черты. Характеризуя современную обстановку в США, Д. Виклием и Р. Биггерт пишут: «Одно из самых сильных влияний на характер социальных взаимодействий оказывает район. Несмотря на то, что развитие техники сильно облегчило путешествия и сообщения через границы районов, люди по-прежнему предпочитают выбирать себе друзей и знакомых в пределах прилегающего района. Более того, несмотря на большую географическую мобильность в США, семьи сохраняют свое местоположение в одной части страны в течение многих поколений. Неудивительно поэтому, что яркие региональные традиции, которые складывались много лет подряд, остаются вполне различимыми и сегодня» .

Региональная идентичность находится в сложных отношениях с идентичностями другого рода. Есть веские основания полагать, что это отношения конкуренции, а зачастую и антагонизма. Чем сильнее идентичность этническая, тем слабее региональная или классовая. Д. Виклием и Р. Биггерт наглядно показали это расчетами по США, по которым видно, как мощная расовая идентичность жителей Юга препятствует их региональной солидарности - и это несмотря на то, что в случае с американским Югом мы имеем дело с одним из самых ярких проявлений идентичности региональной. Эти авторы параметрически доказали, что у католиков и чернокожих региональная идентичность заметно ослаблена, так как заслонена идентичностью расовой и конфессиональной. Подобные аспекты надо тщательно учитывать при оценке возможных общественных последствий развития региональной идентичности.

Региональную идентичность можно сменить. Это роднит ее с профессиональной идентичностью или имущественной, но резко отличает от этнической и расовой. «Нельзя стать чернокожим или китайцем, - писал Мартин Липсет, - но можно стать южанином». Стоит, однако, помнить, что дело нельзя решить одним переездом - по крайней мере немедленно. Утрата одной региональной идентичности и обретение новой занимает порою срок, сопоставимый с жизнью поколения, и сельские жители порою с громадным трудом привыкают к городскому образу жизни, даже при всем своем желании обрести менталитет горожанина. Более того, не раз было отмечено, что именно в диаспоре, на новом месте жительства сильнее всего проявляет себя изначальная, прирожденная региональная идентичность. Именно в контактах с «чужаками» ее обладатель с особой остротой чувствует ее присутствие в своей ментальности, именно среди новых территориальных соседей она приобретает особую ценность как средство отыскания союзников, именно здесь она напоминает о себе особенно часто - в отличие от проживания в знакомой с детства монолитной среде, где региональная идентичность может не подвергаться испытаниям долгие годы и потому как бы дремать (находиться в дормантном состоянии), порождая иллюзию своего исчезновения. Эти столкновения новой и старой региональной идентичности, колебания в ее актуальности для обладателя составляют особый и важный сюжет социальной деятельности индивида.

Региональная идентичность далеко не всегда означает солидарность ее обладателей друг с другом. Подобно тому, как обладатели одинаковой профессиональной идентичности могут воспринимать друг друга как соперников за место работы, а не только как союзников в борьбе за авторитет и ценность своей профессии, «земляки» тоже могут испытывать друг к другу широкую гамму чувств, а не только желание солидаризоваться в своем социальном поведении. Белый расист из Алабамы вряд ли испытает желание помочь чернокожему, скажем, в Нью-Йорке только потому, что тот тоже родом из Алабамы, и такой чернокожий скорее обратится за помощью к местному белому, потому что склонен подозревать расиста в каждом белом из родного штата. Иными словами, «земляки» переносят на новую почву не только привязанности, но и фобии, предрассудки, антагонизмы, которыми отличалась их социальная жизнь на малой родине, и признание земляка в собеседнике далеко не всегда порождает взаимную склонность к солидарному взаимодействию.

Региональная идентичность, однако, обладает одним очень важным и глубоко положительным свойством, которое не раз отмечали американские исследователи этой проблемы, - способностью объединять людей разных рас, профессий, состояний, уровней образования, ломать или снижать барьеры между этими группами. Примеры вроде расиста и чернокожего отнюдь не господствуют в социальных контактах по поводу региональной идентичности. Их распространенность необходимо, разумеется, учитывать, однако региональная солидарность проявляется гораздо чаще, именно она является закономерностью, и на нее вполне можно рассчитывать. У американских исследователей даже сложилось представление о региональной идентичности как об одном из действенных лекарств против различных фобий и прежде всего против расизма, классовой ненависти и разных видов межгруппового отчуждения. Это лекарственное действие порождено сугубо позитивной закваской региональной идентичности: она основана на особо теплом чувстве к месту обитания, на памяти о его красотах, удобствах и достоинствах (пусть даже порою вымышленных). Именно такой позитивный настрой позволяет растворять межгрупповые барьеры, порожденные недоверием, отчужденностью или враждебностью. В этом качестве региональную идентичность стоит культивировать на государственном и общекультурном уровне - разумеется, в тех ее формах, которые не порождены сплочением ради противостояния конкретным другим «землячествам».

Региональная идентичность далеко не всегда составляет предмет гордости обладателя. Точнее говоря, обладатель может гордиться ею, но лишь втайне, не на людях. Сплошь и рядом ее скрывают (типичный случай - стыдиться своего деревенского происхождения, живя в столице), чураются своих земляков (автору не раз приходилось встречать такое в США среди эмигрировавших из России). Вообще принадлежность к некоей «неполноценной» или третируемой региональной группе может вызывать сильные фрустрации социального (а не только личного) уровня. Такая идентичность лишь в слабом случае ведет к желанию скрыть ее, а в сильном - мобилизует на агрессивные действия в знак протеста. Благо еще, если протест направлен на отвоевание группой равноправного положения, но он может оказаться канализованным (в том числе нарочито) в сторону силового давления на лиц с иной региональной идентичностью, иногда вполне определенной. Так, причисление себя к подавленной региональной группе (может быть, подавленной не на деле, а лишь в представлении обладателя) побуждает к социальной мобилизации и нередко становится лакомой добычей различных политиков, а то и просто демагогов.

Региональная идентичность часто оказывается «многоэтажной», иерархизованной. Житель западной части штата Массачусетс, широко известной своими всеамериканскими культурными мероприятиями во время знаменитого «индейского лета», может гордиться тем, что он с Беркширских холмов, где принято говорить: «Массачусетс? Это там, за холмами». Тем не менее с родным штатом его связывает очень многое, и он охотно причислит себя к его жителям в разговоре, скажем, с выходцем из Калифорнии - тем более что мало надежд на то, что тот слышал о Беркширских холмах. У него наверняка заметной окажется и привязанность к Новой Англии вообще - слишком сильно отличается этот район от других частей США, слишком высока его репутация в стране. Есть у него основания и подчеркивать принадлежность своего места обитания к Северу - по крайней мере, для того, чтобы на него не распространялись подозрения в скрытом расизме, которые нередко адресуют американцам-южанам. Наконец, все это отнюдь не мешает ему остро чувствовать свою принадлежность к великой стране под названием США. Разумеется, такая сложная региональная идентичность присуща жителям далеко не всех частей США и далеко не всех стран мира, однако ее «многоэтажность» несомненна.

Поэтому не следует противопоставлять идентичность региональную и национальную: в общем случае они не только сосуществуют вполне мирно, но и дополняют друг друга; есть основания утверждать. что чувство Родины может быть полноценным лишь при наличии чувства «малой родины». Редкие примеры противостояния этих идентичностей нужно рассматривать либо как социальную патологию, либо как результат того, что региональная идентичность перерастает в национальную из-за уже состоявшегося в социуме отчуждения одной части страны от ее целого . Поэтому не следует видеть в региональной идентичности неизменную угрозу для единства страны; напротив, ее следовало бы всячески культивировать именно для укрепления целостности государства.

Региональная идентичность обладает своим модусом - она может быть сильной и слабой, обостряться и затухать. Прежде всего, сами нации сильно отличаются друг от друга этим модусом. Сравнение США и России показывает весьма наглядно, что в США этот модус в целом гораздо выше, чем в России, и региональная идентичность в этой стране играет гораздо большую роль в жизни общества, чем в нашей стране. В то же время легко заметить, как быстро растет это явление в современной России, и благодаря этому нарастанию региональная идентичность начинает приобретать у нас значение гораздо большее, чем можно было ожидать по достигнутому ее уровню. Еще 30 лет назад исследования Рут Хейл показали, что в США почти две трети территории покрыты т.н. вернакулярными (обыденными) районами, которые прекрасно знают местные жители и их соседи, а это значит, что на столь обширной территории страны жителям присуще отчетливое региональное самосознание. У нас такие районы еще недавно можно было пересчитать по пальцам: Мещера, Полесье, Поморье, Даурия, несколько других; Урал, Сибирь, Поволжье, Дальний Восток - не в счет, это крупные культурные регионы, как Юг или Запад в США. Сегодня можно почти повсеместно наблюдать возрождение полузабытых районов (вроде Бежецкого верха в Тверской области) или появление совершенно новых (например, Прихоперье на стыке нескольких областей). Этот процесс, кстати, ярко проявился и в бывших «странах народной демократии» - словно слом тоталитаризма снял некий спуд с органичного национального чувства; интересны в этом отношении работы Л. Бьелосиевича по Верхней Силезии и Галиции: он обнаружил, что все еще весьма актуальна социальная память местных жителей об этих районах, культурный расцвет которых завершился столетие назад и которые побывали за это время в составе разных государств .

Региональная идентичность очень часто существует в скрытой форме, исследователю приходится извлекать ее из общественного сознания путем опросов, исследования средств массовой информации, анализа исторических источников и т.п. Особенно типично это для России. На вопрос о месте жительства россиянин чаще всего называет свой почтовый адрес. Иногда удается, с помощью дополнительных вопросов, выяснить, что он живет, скажем, «на Бежецком верху» или «на Ваду», или «в Прихоперье», но гораздо чаще в результате таких опросов, даже самых подробных, остается представление о некоем ареале, на который распространяются социальные связи респондента. Тем не менее очень важно помнить, что подобный ареал существует всегда - как и сама региональная идентичность. Если этот ареал не отрефлексирован в сознании, если он не имеет общераспространенного имени - значит, мы имеем дело с некоей зачаточной идентичностью, которая адресована ареалу, еще не осознанному респондентом в качестве «своего» и которому он еще не готов адресовать свои социальные чувства. Но идентичность существует, как существует и подобный ареал, - просто уже в силу того, что общественный человек всегда располагает свои социальные взаимодействия в конкретном окружающем пространстве, притом чаще всего в слитном и целостном, поддающемся опознанию как нечто целостное и наделенное свойствами.

Можно быть уверенным, что такая зачаточная идентичность наверняка будет актуализирована и станет фактором общественной жизни, как только соответствующий ей ареал подвернется давлению, а его целостность - угрозе (под действием внешних ли, внутренних ли сил - не столь важно). Поэтому не следует обольщаться видимым равнодушием россиян к своей региональной идентичности: вполне очевидное при сравнениях с другими странами вроде США или Франции, это равнодушие лишь маскирует дормантное существование региональной идентичности, которое может быстро смениться активной фазой под действием исторических или преходящих обстоятельств. Хороший тому пример - сегодняшняя Россия, где региональное самосознание растет не по дням, а по часам и застает врасплох не только наших политиков, но и ученых.

Понятие региональной идентичности позволяет по-новому смотреть на проблему районирования, которая является, как известно, одной из центральных в «нефизической» географии». Кажется вполне логичным и очевидным, что если мы в общественном районировании, в отличие от районирования экономического, имеем дело в качестве объекта не с бездушными производительными силами, не с косной материей, а с Человеком, наделенным свободой воли и, главное, сознанием и речью, то имеет смысл спросить самого Человека о том, как именно он использует свою свободу воли для самоорганизации в географическом пространстве, как он членит это пространство - иными словами, какова его региональная идентичность. Задавать подобные вопросы машине невозможно, а человеку - не только возможно, но и весьма плодотворно.

Это соображение может в корне преобразовать саму процедуру районирования, его исследовательский аппарат, методологию и методику. Собственная мыслительная деятельность ученого, построение им системы показателей, теоретизирование разного рода и т.д. как бы отступают на второй план перед такой возможностью - узнать у самого объекта ответ на тот вопрос, который составляет суть самого районирования. Тем самым центральной проблемой районирования общества становится не конструирование районов учеными, а «открытие» районов в общественном сознании. Если так, то ядром этой проблемы оказывается, бесспорно, понятие регионального самосознания - или, говоря языком социологии, региональной идентичности .

Разумеется, «узнать у самих людей» - вовсе не значит просто спросить и получить исчерпывающий ответ. Сплошь и рядом прямой опрос населения дает очень мало, потому что рядовые жители зачастую плохо представляют себе региональную свою принадлежность; нередко им невдомек даже суть вопроса. Сам опрос нуждается в работе ученого, в придумывании им способов извлечения нужных сведений из сознания респондентов, причем способы эти бывают иногда весьма вычурными. Тем не менее вполне очевидно, что люди повсеместно выдают, прямо или косвенно, свои территориальные предпочтения, на основании которых и можно судить о том, как именно они сами представляют себе собственный район обитания и свои районы-соседи.

В американской литературе сложились четыре методики исследования территориальных предпочтений жителей. Упомянутый выше прямой опрос представляет собою только одну из них. Она наиболее проста по самой своей идее и, как правило, весьма сложна в практическом осуществлении - как при составлении вопросника, так и при проведении самого опроса. Поэтому она используется довольно редко - как правило, лишь при конкретных «точечных» обследованиях, без претензий охватить опросом всю территорию страны или значительный ее район.

Интересный пример такого рода методики - т.н. «Коммонсен - сус», проект, название которого шаржирует английское выражении «common sense» (здравый смысл), заменяя слово sense словом census (ценз, перепись) . Проект создан М. Болдуином. Как он сам признается, проект возник из попыток определить, каковы границы района Апстейт Нью-Йорк, откуда Болдуин родом. Болдуин получил образование политолога, но решил, вопреки «классике», спросить об этом самих жителей этой части страны. За несколько лет опрос охватил всю страну, число респондентов перешло за 32 тысячи. Их ответы, обработанные по непростой методике, положены на карты, которые представляют огромный интерес для тех, кто занимается районированием общества.

Не менее интересными оказались карты М. Болдуина, отражающие опрос болельщиков за разные национальные команды - по хоккею, баскетболу, бейсболу, американскому футболу. Выясняется, например, что вся северная часть штата Нью-Джерси болеет в основном за «Нью-Йорк Рейнджерс» - и это несмотря на то, что у штата есть своя прекрасная команда «Нью-Джерси Дэвилс» - та самая, за которую так успешно выступал глава нашего спорта А.Фетисов. Это хорошо отражает тот жестокий кризис идентичности штата, с которым так усиленно боролись его политические руководители; ведь сама команда «Дьяволов» была создана по инициативе знаменитого мэра Нью-Джерси Т.Кина специально (притом вполне официально) ради того, чтобы укрепить среди жителей штата чувство «нью-джерсийской родины». Автору этих строк уже приходилось ссылаться на подобные «ареалы болельщиков», когда возникала нужда приводить доказательства тому, что юго-восточная часть Коннектикута (графство Фэрфилд) относится явно к Нью-Йоркскому району, а не к Новой Англии. В качестве такого аргумента были использованы упоминания в прессе о том, что здесь болеют за «Нью-Йорк Айлендерс», а не «Бостон Бруинс», что очень типично для всей остальной Новой Англии. Новая карта Балдуина ярко подтверждает это. Кстати, на ней видно, что ареал «Бруинс» вылезает даже, притом далеко, в штат Нью-Йорк к северу от города Нью-Йорк, и это снова подтверждает представления, которые формулировал еще

В. Зелинский и согласно которым северная часть этого штата - «Апстейт Нью-Йорк» - представляет собою Новую Англию в широком смысле (New England Extended) .

Вторая методика, гораздо более распространенная - это истолкование косвенных признаков в материальной культуре. В США, например, есть несколько работ по географии монументов в честь погибших конфедератов, то есть воинов армии южан во время Гражданской войны 1861-1865 гг.; считается, что ареал их распространения должен совпадать с границами территории, в пределах которой жители искренне считают себя южанами. У патриарха американской культурной географии В. Зелинского есть работа по географии крытых мостов, которые типичны только для культуры Новой Англии и потому служат хорошим маркером ее распространенности . К этой же методике можно отнести и работы вроде знаменитого труда Рут Хейл о вернакулярных (обыденных) районах в США, где главным источником сведений служили различные рекламные материалы, «воспевающие» отдельные части страны ради привлечения в них туристов, жителей или покупателей .

Третья методика, самая распространенная и эффективная, использует статистику о движении по территории - движении людей, товаров или информации. Это прежде всего данные о трудовых поездках населения. Они в изобилии и с большой территориальной дробностью собираются во время переписей населения (то есть раз в десять лет). На интернет-сайте Бюро переписей можно бесплатно получить все (!) данные округов за 1970, 1980, 1990 и 2000 годы в виде «шахматки» со стороной более чем в 3 тыс. единиц . На этой основе Бюро экономического анализа уже много лет конструирует сетку из примерно 170 узловых районов в виде зон тяготения крупных городов .

Вполне логично предположить, что если внутри этих зон тяготения замыкаются трудовые (т. е. главные) поездки жителей, то у этих жителей вырабатывается стойкое представление об этих зонах как о районах своего проживания. Иными словами, своим поведением в географическом пространстве жители выдают свое представление о собственной территориальной организации.

Вариант той же методики - учет циркуляции местных ежедневных газет. Он кажется более косвенным, нежели вариант с трудовыми поездками, но на деле он гораздо более точно соответствует задаче - выявлению региональных предпочтений самих граждан. Ведь если в городе Санта-Барбара, например, легко можно купить «Лос-Анджелес таймс», но нет «Сан-Франциско кроникл» , то это со всей очевидностью показывает, что жители Санта-Барбары живо интересуются новостями из Лос-Анджелеса, потому что причисляют себя к его окружению, а к новостям из Сан-Франциско они равнодушны, т. к. для них это город чужой. Выписка газет - личный выбор человека, это как бы голосование по поводу того, к какому крупному центру тяготеет, по его мнению, его место жительства. Сведения о газетах широко используются разными частными фирмами для составления собственных сеток районирования, приспособленных для нужд планирования розничных продаж.

Наконец, четвертая методика представляет собой исследование литературных источников самого широкого спектра - и путеводителей, и записок путешественников, и сугубо научных работ по фольклору, диалектам, этнографии, истории и т.д., а также, разумеется, художественной литературы. Материал этот весьма труден для использования - как из-за своей огромности, так и по причине малой внятности с точки зрения районирования как такового. Тем не менее это настоящий кладезь ярких деталей и тонких штрихов, действенность которых для сложения образа района искупает все труды.

Примененные вкупе, эти методики дают добротное представление о региональных идентичностях. Однако порознь они этой задачи не решают. Так, сетки районов Бюро экономического анализа или их аналоги поражают своим совершенством, методической отточенностью и обильной статистикой; так и тянет заявить, что районирование американского общества уже состоялось без особого участия географов. Однако это не так. Двести узловых районов отнюдь не исчерпывают тему - и не только потому, что многие из них есть результат большой натяжки (на самом деле сфокусированность поездок на многие узлы довольно слабая), но и потому, что территориальная организация общества выглядит гораздо сложнее, чем простой набор зон тяготения крупных городов.

В исследованиях, связанных с проблемой региональной идентичности, все чаще используется термин «вернакулярный район» и его производные. Как правило, при этом имеется в виду часть территории, жители которой осознают ее как собственное обиталище и которая в этом качестве может быть представлена как часть общественного сознания данной социальной группы (не сама по себе, конечно, а в виде представления местных жителей о ней). Подобное представление сплачивает местных жителей в группу единым отношением к этой территории, на базе которого может строиться единая реакция на воздействие на «их» территорию, что во многих случаях открывает возможность их мобилизации на сплоченные общественные акции (как стихийной, так и организованной или спровоцированной). Сплошь и рядом общность территории порождает в жителях некие общие черты, отличающие их от соседей, и представления об этом служат основой для новой общности - даже в тех случаях, когда эти представления не имеют под собой реальных оснований, являясь лишь типичным социальным мифом .

Между тем в культурологических науках термин «вернакулярный» имеет значительно более узкий смысл, и есть веские основания для того, чтобы эти границы сохранить и у нас в географии. Вернакулярный - значит обыденный, идущий как бы снизу, не связанный с научной или художественной рефлексией, а рожденный словно по наитию, интуитивно. Такова, например, вернакулярная архитектура - избы, служебные постройки. Она может базироваться на устойчивых народных традициях, но у нее нет авторов-зодчих, есть лишь архитектор-искусствовед, который может изучить эти избы, подметить в их структуре некую регулярность, некое эстетическое начало и т.п.

Точно так же под вернакулярным районом понимается район, который осознан самими жителями, но у него нет автора-районолога, а есть (может быть) лишь географ, который изучит артефакты, отражающие сознание местных жителей, опросит их и на этом основании оконтурит район и даст характеристику ему как району, а его жителям - как территориальной общности людей, сплоченных проживанием на единой территории.

При более внимательном изучении самого феномена общественной перцепции района становится очевидным, что феномен этот не укладывается в рамки района вернакулярного. Есть, например немало случаев, когда ученые убеждаются с помощью своих средств анализа, что в данном ареале явно сложилась территориальная общность людей с самобытной системой ценностей, однако местное общественное сознание не фиксирует чувства общности жителей данного ареала - то ли оно запаздывает, то ли сама общность выражена недостаточно сильно, то ли форма выраженности затруднительна для восприятия, то ли субкультура жителей этого ареала, так сказать, «аспатиальна», то есть ставит единство территории на низкое место в своих приоритетах. Такой район никак не назовешь вернакулярным, тем более что в таких случаях у него не складывается и наименование, но его существование как ячейки территориальной структуры общества несомненно.

Подобная ситуация весьма типична для крупных территориальных общностей людей, для обширных районов, на которых складывается весьма целостная общественная структура, располагающая, как правило, особой системой ценностей, широким спектром как хозяйственных отраслей, так и социальных ролей. Представление о таких районах присутствует в сознании не только местных жителей, но зачастую в сознании общенациональном. Словом, это весьма сложное образование, которое трудно совместить полностью с понятием вернакулярного района.

Между тем существует и другая сторона этого феномена, к которой понятие вернакулярного района приложимо как нельзя лучше. Она настолько важна для всей парадигмы общественной географии, что вполне заслуживает того, чтобы именно ей достался, так сказать, этот отличный термин. Речь идет о тех многочисленных случаях, когда территориальный размер района не особенно и велик, но в его пределах общественное сознание четко фиксирует территориальную общность, дает ее общепринятое название, а местные жители остро ощущают свою принадлежность именно к этому району и ставят свое благополучие в зависимость от благополучного состояния этого района. В этом региональная идентичность находит свое самое яркое и действенное проявление, в этом «географизм» общественной жизни воплощается особенно очевидно.

У таких проявлений, которые можно смело назвать вернакулярными районами, есть несколько черт, которые решительно отличают их от тех районных образований, про которые речь шла раньше. Вернакулярный район чаще всего известен самим его обитателям и непосредственным его соседям, потому что он служит важным способом маркирования «своей» территории (а для этого границы должны быть известны как минимум обеим сторонам, даже если они оспариваются ими). Он редко получает известность общенациональную. Культурная специфика его жителей носит обычно мифический характер, т. е. приписывается им либо соседями, либо ими самими. Это связано прежде всего с небольшими, как правило, размерами вернакулярного района, в рамках которых просто невозможно обособить свое культурное развитие. Типичные примеры - т.н. Кацкая волость в Ярославской области, ареал длиною около 200 км, весьма изолированный лесами, болотами и границей области, а потому несколько преуспевший в создании своего словаря (сотни слов, понятных только местным жителям), или «Инленд Эмпайр» на восточной окраине агломерации Лос-Анджелес, названный так ради противопоставления субкультуре Лос-Анджелеса, построенной во многом на контакте с океаном.

Одним словом, вернакулярный район чаще всего обслуживает местные нужды - делимитацию, отличение «других», укрепление собственной региональной идентичности. Он не выходит на общенациональную арену, не играет сколько-нибудь заметной роли в историческом развитии страны, где он, как правило, мало кому известен. Именно поэтому стоило бы, на наш взгляд, закрепить этот термин только за районами сравнительно низкого ранга и не распространять термин «вернакулярный» на все районы общества.

В то же время хотелось бы предостеречь от недооценки вернакулярного района. Этим сильно грешит не только наша, а даже американская география, потому что в ней вернакулярный район уподоблен явлениям некоего краеведческого или этнографического толка. Нет, в рамках общественной географии вернакулярный район уместнее наградить титулом своего рода «монады», исходной смысловой единицы для анализа территориальной структуры развитого современного общества.

Исследования в области региональной идентичности необходимо всемерно форсировать. В этом нуждается не только наша география, в этом остро нуждается наша страна. Встав на путь демократического развития и рыночной экономики, мы неминуемо столкнемся со стремительным усложнением общественного бытия, которое после стольких лет жесткого принуждения развивается свободно, в основном под воздействием импульсов самоорганизации. К числу таких импульсов относится и региональная идентичность, которая растет на наших глазах с удивительной скоростью. Опыт других стран показывает, что региональная идентичность не только отказывает сильное влияние на общественную практику, но и таит серьезные угрозы политического свойства, если ее начинают использовать демагоги и лукавые политики. Общество должно осознавать особенности своей территориальной структуры и ее разнообразие, должны отдавать себе в этом отчет и власти предержащие. Управлять живым, деятельно организующимся обществом, его многочисленными стихийными процессами можно только при здравом понимании сути этих процессов. Навыки управления обществом тоталитарным для этого малопригодны из-за своей простоты, прямолинейности и акцента на насилие. Это касается всех сторон общественной жизни нашей страны, но среди них мало таких, где дефицит знания был бы столь велик и удручающ, как в области территориальной, в ощущении разнообразия своей страны, в понимании сути региональной идентичности. Без овладения этим знанием браться за управление обществом - все равно что садиться за штурвал самолета, располагая лишь навыками кучера.

Вот этот интересный текст:
«Проведем различение нескольких значений понятия "пространство".
1. Наблюдатель социальных событий может усмотреть, что участники социального взаимодействия неким образом пространственно размещены
относительно друг друга, т. е. пространственное размещение тел участников для него есть важнейшее определение созерцаемой социальности.
2. Наблюдатель принимает в расчет не пространство взаимодействия, каким его видит он сам, но значение, какое придают пространству взаимодействия участники взаимодействия. Он отличает, таким образом, свое видение пространства от социальных представлений о пространстве.
3. Наблюдатель отличает от этого само собой разумеющегося для участников пространства взаимодействия пространство как смысловую тему, как нечто обсуждаемое, структурирующее коммуникацию. Он различает, таким образом, свое видение пространства, социальное значение пространства, не рефлектируемое, но принципиально важное для участников взаимодействия, и пространство, как оно осознается и обсуждается этими последними» (op. cit.).
Hobsbawm Eric. Language, Culture, and National Identity // Social Research. 1966. № 4.
Maxwell B. Big book of geography: mind-buggling facts from around the world. N.Y.: Barnes and Nobles, 2004. P. 223-224.
Кустарев А. Национал-государство, его наследники и наследие // Государство и антропоток. http://www.antropotok.archipelag.ru/text/a195.htm.
Показателен пример книги Патриции Лимерик по истории американского Запада, которую она назвала очень выразительно - «Something in the soil», то есть «Что-то особенное в самой почве». В этой книге рефреном проходит мысль о том, что сама природная среда американского Запада, его новейшая культурная история заставляли меняться каждого, кто приезжал сюда жить, и меняться в строго заданном направлении. Эта заданность в описании П. Лимерик - чистой воды премордиализм. (Limerick P. Something in the soil: legacies and reckonings in the New West. N.Y.: L.: W.W. Norton, 2001.
См., например: Межевич Н. М. Некоторые аспекты формирования региональной идентичности в приграничных районах // Современные отношения РФ и ЕС: десять лет после подписания соглашения о партнерстве и сотрудничестве. СПб: СПбГУ, 2005.
Недавно вышла добротная работа англичанки Джессики Прендергаст из Лестерского университта «Региональная идентичность и территориальная целостность России», где в обширной библиографии по русской региональной идентичности явно господствуют иностранные имена - что весьма печально, но характерно (Prendergast J. Regional Identity and Territorial Integrity in contemporary Russia. March 2004).
Weakliem D., Biggert R. Region and Political Opinion in the Contemporary United States // Social Forces. Vol. 77. 1999.
В этом свете странной выглядит попытка А. Каспэ делать глубокомысленные выводы из противопоставления данных по разным странам о региональной и национальной идентичности: ему кажется, что региональная идентичность заслуживает внимания лишь там, где она сопоставима по силе с общенациональной.
Bialasiewicz, L. 2002: Upper Silesia: rebirth of a regional identity in Poland // Regional and Federal Studies. 2002. V. 12. P. 111-132; Another Europe: Remembering Habsburg Galicja // Cultural Geographies. 2003. v. 10. №1. P. 21-44.
Некоторые эксперты усматривают различия между этими терминами, полагая идентичность свойством, которое может быть отрефлексировано личностью и стать частью его самосознания. Нам же представляется, что идентичность заведомо есть психологическое состояние личности, а не внешняя для нее адресация «по месту жительства».
http://geography.about.com/gi/dynamic/offsite.htm?site=http://common-census.org/index.php
http://commoncensus.org/maps/nhl_1280.gif.
Zelinsky W. American Barns and Covered Bridges // Geographical Review. 1958. Vol. 48. № 2. P. 296-298.
Hale R. A Map ofVernacular Regions in America: Unpublished doctor dissertation. University of Minneapolis, 1971.
http://www.census.gov/population/www/socdemo/journey.html.
http://www.bea.gov/bea/regional/docs/econlist.cfm.
Проверено автором неоднократно. В штате Невада автору довелось проехать по междуштатной автостраде № 80 и обнаружить, что в г. Баттл-Маунтин продаются газеты и из Рино, и из Твин-Фоллс; это означало, что городок этот стоит на границе зон тяготения Рино и Твин-Фоллс (Смирнягин Л. В. Йеллоустон. Дневник путешествия // Гуманитарная география, научный и культурно-просветительский альманах. Вып. 1. М.: Ин-т наследия, 2003. С. 230-282).
В 80-е гг. при проведении студенческих практик в Закавказье мне доводилось встречать утверждения, согласно которым выходцы из Нахичевани отличаются в Азербайджане особой честностью, жители Гянджи (в то время Кировабада) слывут храбрецами и т.п. Эти представления были столь укоренены и категоричны, что, по словам моих респондентов, если командир выкликает перед строем солдат «Кто смелый, шаг вперед!», то житель Гянджи, кем бы он ни был по своему характеру на самом деле, просто вынужден будет сделать этот пресловутый шаг, если его однополчане знают, что он из Гянджи.

Глава 1. Территориальная идентичность как один из видов социальной идентичности.

§ 1. Социальная идентичность как предмет социально-психологического исследования.

§ 2. Основные направления исследований территориальной идентичности.

§ 3. Структура территориальной идентичности.

Глава 2. Эмпирическое исследование территориальной идентичности жителей большого города.

§ 1. Программа исследования.

§ 2. Методика исследования и выборка.

§ 3. Феноменология территориальной идентичности по ее структурным компонентам.

§ 4. Феноменология территориальной идентичности в различных социальных группах мегаполиса.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Территориальная идентичность как социально-психологический феномен»

Похожие диссертационные работы по специальности «Социальная психология», 19.00.05 шифр ВАК

• Социальное воспроизводство региона: экономико-социологический анализ 2010 год, доктор социологических наук Корепанов, Геннадий Семёнович

• Архитектоника социального пространства 2004 год, доктор социологических наук Черняева, Татьяна Ивановна

• Взаимосвязь этнического состава значимого социального окружения и этнической идентичности индивида в поликультурной среде: на материале исследования русскоязычного юношества Латвийской Республики 2008 год, кандидат психологических наук Руссита Татьяна

• Формирование проблемной социальной идентичности в условиях социальной трансформации 2009 год, кандидат социологических наук Ганеева, Евгения Ильгизаровна

• Социальная психология этнической идентичности 1999 год, доктор психологических наук Стефаненко, Татьяна Гавриловна

Заключение диссертации по теме «Социальная психология», Самошкина, Ирина Сергеевна

Обратите внимание, представленные выше научные тексты размещены для ознакомления и получены посредством распознавания оригинальных текстов диссертаций (OCR). В связи с чем, в них могут содержаться ошибки, связанные с несовершенством алгоритмов распознавания. В PDF файлах диссертаций и авторефератов, которые мы доставляем, подобных ошибок нет.

Курсовая работа

по предмету «Политическая регионалистика»

на тему: «Региональная идентичность в современной России»

Введение

2 Структурные уровни региональной идентичности в современной России

Заключение

Введение

Необходимость теоретического осмысления феномена региональной идентичности в политической науке особо актуализируется при обращении к российским реалиям, где одним из следствий трансформации политической системы на рубеже 1980-90-х гг. стала регионализация политического пространства, сопровождавшаяся резким ростом регионального самосознания. На уровне научного языка это нашло выражение в появлении таких исследовательских сюжетов как «региональное самосознание», «региональная мифология», «региональная идеология» и собственно сама «региональная идентичность». С разных сторон и с различных методологических позиций исследователи пытались объяснить усиление региональной идентификации и ее мобилизационный потенциал, который, находясь в условиях слабости федеральных властей, взяла на вооружение региональная элита и стала укреплять свои позиции путем продвижения в региональные сообщества разнообразных мифологических текстов, символов и идей.

Начало 2000-х гг. ознаменовалось новым этапом во взаимоотношении Центра и регионов. Новые политические условия, связанные с реформированием федеративных отношений, изменили контекст, при котором происходило усиление региональной идентификации в 1990-е годы. При этом конкуренция между регионами только усилилась, что привело к распространению в субъектах РФ политического курса, направленного на поиск неких исключительных и уникальных обстоятельств, которые выделяли бы данный регион из числа прочих, выгодно преподносили бы территорию во внешнем пространстве. Вопросы позиционирования, регионального имиджа, оценки и повышения туристического и инвестиционного потенциала региона, улучшения позитивного самоощущения регионального сообщества от проживания в данном регионе, необходимости изменения миграционного сальдо в положительную сторону получают статус законодательно оформленных приоритетов.

Таким образом, в настоящее время в России складываются разнообразные варианты проявлений региональной уникальности. Их теоретическое осмысление и способы изучения имеют не малое значение для понимания динамики регионализации в России и функционирования региона как сложной социально-политической системы.

Объект исследования - региональная идентичность в современной России.

Предмет исследования - модели региональной идентичности в современной России.

Цель исследования - выявить типы региональной идентичности и определить их соотношение с основными характеристиками регионов РФ.

Основными задачами исследования являются:

проанализировать существующие методологические подходы к изучению региональной идентичности и определить специфику их возможного применения к изучению феномена региональной идентичности в России;

определить критерий типологизации региональной идентичности в российских регионах;

характеризовать различные типы региональной идентичности российских регионов;

определить соотношение этих типов между собой и провести их корреляцию с ключевыми характеристиками регионов РФ;

проанализировать возможные отклонения от типологической схемы путем уточняющего глубинного анализа модели региональной идентичности в отдельном регионе.

Глава I. Политологический анализ региональной идентичности: теоретико-методологические основания

1Региональная идентичность как теоретическая проблема политической науки

В социальной теории анализ места, территории прошел путь от физического или географического детерминизма, когда окружающую среду рассматривают как ключевой фактор функционирования социума, до подходов, при которых отношения между человеком и территорией имеют динамичный и интерактивный характер, а место приобретает социальное, психологическое и культурное значение. Место играет существенную роль в формировании идентичности, поскольку этот процесс имеет как внутреннее измерение, поскольку происходит в сознании индивида, так и внешнее, поскольку проявляется в системе интеракций человека с окружающим миром.

Между индивидом и местом его локализации - проживания, работы, отдыха, общения и т.п. - существует крайне важная и слабо изученная связь. Не подлежит сомнению, что не только человек оказывает непосредственное влияние на свое физическое окружение путем его активного преобразования, но и физическая среда накладывает отпечаток на мировосприятие и поведение человека. В большинстве теоретических и эмпирических исследований, как отечественных, так и зарубежных, отсутствует анализ влияния физической среды на процессы становления идентичности. Вместе с тем в некоторых, очень редких случаях авторы, пытаясь интегрировать такие понятия, как пространство, место, территория, в концепции идентичности, демонстрируют возможности расширения классической теории социальной идентичности благодаря включению разнообразных аспектов концепта место.

Место, территория, пространство относятся к тем повседневным измерениям человеческого существования, которые часто наполнены самоочевидным смыслом, не проблематизируются и не подвергаются сомнению.

Вместе с тем они имеют огромное значение для существования человека, обеспечивая стабильность и предсказуемость его жизни. Среди множества теоретических направлений современной социологии особое внимание к миру повседневной жизни проявляют представители феноменологической школы, начиная с Э. Гуссерля, М. Хайдеггера, М. Мерло-Понти - великих философов, основоположников этого направления - заканчивая А.Шюцем, который собственно и создал социологическую феноменологию.

Именно феноменология придала особое звучание проблематике места, пространства, территории, а также дома, места жительства и пребывания человека. Итак, достижения феноменологической парадигмы могут оказаться релевантными в анализе территориальных - локальных и региональных - идентичностей. Несмотря на принадлежность к единой теоретической школе, разные феноменологи выработали различные концептуализации места и пространства. Место и дом привлекали внимание феноменологов благодаря центральной роли, которую они играют в субъективном опыте человека, его повседневном мире. В прикладном теоретизировании Шюц размышляет о роли дома в создании природных установок человека, в упорядочении его жизненного мира. Эта линия рассуждений нашла свое отражение даже в архитектурной теории, где особое ударение сделано на существовании особого духа места, или genius loci.

Место можно определить как социальную категорию, а не просто физическое пространство. Место всегда ассоциируется с определенными социальными группами, стилем жизни, социальным статусом, моделями поведения и общения. В многочисленных работах выдающегося китайского географа И-Фу Туана проанализировано то, что люди думают о месте и пространстве и как ощущают их, как у них формируется ощущение привязанности к дому, району, городу и стране в целом. Туан уделяет большое внимание выяснению того, каким образом чувства и эмоции, касающиеся пространства и места, из меняются под влиянием ощущения времени. Мыслитель предлагает различать понятия места и пространства: место - это безопасность, а пространство - свобода. Мы привязаны к первому и стремимся ко второму, Это базовые компоненты нашего жизненного мира, которые воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Однако попытки порассуждать о них, задуматься над их внутренней сутью ведут к неожиданным открытиям.

Пространство - более абстрактное понятие, чем место. То, что сначала воспринимают как пространство, постепенно приобретает черты места, по мере того, как человек начинает осваивать его, знакомиться ближе, наделять его определенной ценностью. Места являются собственно местами, а не просто географическим пространством, именно потому, что имеют идентичность.

Территориальные идентичности создаются комплексом чувств, значений, опыта, воспоминаний и действий, которые, будучи индивидуальными, существенно трансформируются социальными структурами и проявляются в процессе социализации. Пространство и место связаны с разным ощущением времени: если первое ассоциируется с движением, то второе - с паузой, остановкой. Ключевым аналитическим понятием, которое использует Туан, является опыт. Это всеобъемлющий термин, охватывающий все модели познания и конструирования реальности.

Позитивные эмоциональные связи с местом Туан называет топофилией. Важное методологическое значение имеет диффе ренциация между ощущением места (sense of place) и укорененностью (rootedness). Первое означает осознание позитивных чувств к определенному месту, а второе - ощущение быть как дома. Эти понятия перекликаются с другим, ставшим в последние годы более привычным и нормативным среди исследователей территориальных явлений, а именно: привязанность к месту (attachment to place). Оно означает аффективную связь (эмоции, чувства, на строения и т.п.), которую индивид ощущает по-разному, с разной силой, в разных формах и с разной степенью осознания в отношении тех мест, где он родился, живет и действует. С теми или иными местами ассоциируются и те или иные сообщества, посредством которых определяются места и которые, в свою очередь, определяются через их принадлежность к этим местам. Эти территории и связанные с ними человеческие объединения характеризуются разными масштабами и уровнями институционализации - жилье, дом (семья, родные, друзья), рабочее место (коллеги), окружение (соседи), город, регион, страна и т.п. Все они играют весьма существенную позитивную роль в определении того, кто мы есть, в нашей самоидентификации, в придавании смысла нашей жизни, наполнении ее ценностями, значением, целями. Однако привязанность к определенным местам может приводить и к пагубным последствиям, порождая вражду, ненависть, агрессию, как это происходит в случае этнических конфликтов.

Другой ученый в области культурной географии, британка Дорин Месси рассматривает понятие места и пространства с позиций феминистической критики. Выступая против попыток романтизации места, она не склонна усматривать в нем нечто единое, недвижимое, укорененное в статичном пространстве. Существенное различие между местом и пространством заключается в том, что пространство можно рассматривать как статичное, вневременное измерение, тогда как место неразрывно связано с течением времени. Согласно предлагаемой Месси перспективе, место конструируется не путем установления рамок, границ, а благодаря выявлению взаимосвязей с находящимся извне. А значит, место имеет открытую, релятивную и множественную природу, которая постоянно подвергается контестации. Место представляет собой укорененную социальную практику как систему социальных отношений. Поэтому место - это живая субстанция, создаваемая из бесчисленной совокупности социальных интеракций. Подобные интеракции происходят при определенных обстоятельствах в рамках территориально обусловленных образцов. Можно утверждать, что они созданы местом и сами, в свою очередь, обусловливают специфику места. Таким образом, жители определенного места находятся в длительном и культурно и структурно детерминированном контакте, который способен порождать чрезвычайно важные и устойчивые последствия. Применяя концепцию места, представленную Месси, мы выходим на механизмы формирования локальных, присущих определенному месту идентичностей.

Осуществляя преимущественно политико-экономический анализ процессов развития, происходящих на региональном уровне, Месси указывает на ограничения политики локальности и необходимость осмысления более широких, глобальных связей и социальных отношений, связанных с местной уникальностью и локальной идентичностью. Однако она отвергает идею о том, что новые информационные технологии и трансформация финансово-экономических отношений в направлении глобализации радикально изменили суть таких понятий, как место и дом.

Данная линия рассуждения существенно отличается от утверждений теоретиков информационного общества, которые акцентируют общественные изменения, вызванные радикальной трансформацией информационно-коммуникационной сферы.

В современной социально-психологической и социологической литературе существует несколько теорий, объясняющих феномен идентичности.

Две, наиболее известные и обоснованные - как в концептуальном, так и в эмпирическом плане - могут быть применены для объяснения процессов взаимодействия и взаимовлияния между личностью и местом. Одна из них - теория социальной идентичности - возникла и получила распространение в основном среди социальных психологов, тогда как другая - теория идентичности - находит сторонников в кругах социологов. Кратко остановимся на главных положениях каждой из них, подчеркивая те концептуально важные постулаты, которые могут послужить отправными точками для изучения феномена территориальной идентичности.

Начнем с теории идентичности - одной из наиболее влиятельных в со временной социологии, обоснование которой связано с классическими концептуализациями символического интеракционизма. Истоки теории можно обнаружить в работах американских классиков Чарльза Кули, Джорджа Мида и Герберта Блумера. Современные теоретики, последователи интеракционизма Питер Бурке, Ральф Тернер, Джордж МакКол, Джерри Сименс, Шелдон Страйкер и др. рассматривают индивидуальную идентичность как продукт тех ролей, которые человек выполняет в обществе. Я они трактуют как неоднородную и динамичную сущность, дифференцирующуюся в результате разносторонних социальных влияний. Эта теория анализирует механизмы формирования идентичности на микросоциальном уровне, связывая ее с процессами взаимодействия, принятия, индивидуального понимания и выполнения социальных ролей, с отношением к тем или иным ролевым репертуарам.

Сначала теория идентичности была сформулирована Страйкером. В последнее время она получила дальнейшее развитие и более широкую аналитическую перспективу в трудах его сторонников. В ее рамках можно выделить разные по смыслу ответвления, одни из которых теснее, другие слабее связаны с изначальным символическим интеракционизмом.

В теории идентичности остается неприкосновенной идея о формировании Я или самости в процессе социального взаимодействия, благодаря которому люди познают себя, наблюдая за реакциями других. Ключевым социально-психологическим механизмом становления самости выступает принятие роли другого. Согласно широко известному выражению предтечи интеракционизма Уильяма Джеймса человек имеет столько отдельных я, сколько существует социальных групп, мнением которых он дорожит.

В теории Страйкера вариации идентичностей связаны с разнообразием социальных ролей, выполняемых индивидом. По сути, речь идет о том, что Я представляет собой совокупность отдельных ролевых идентичностей, каждая из которых, в свою очередь, соответствует ролевой позиции в обществе.

В нашем контексте следует вспомнить классическое различение, которое выдвигает Мид в работе Дух, самость и общество, размышляя над двумя неотъемлемыми сторонами самости - индивидуальным, спонтанным Я (в английском оригинале и социальным, обобщенным я (mе). По словам самого классика интеракционизма, Я есть реакция организма на установки других; я есть организованное множество установок других, которые индивид сам принимает.

То есть очевидно, что в рамках теории идентичности речь идет о тех социально обусловленных и отрефлексированных индивидом разнообразных я, которые предстают в виде ролевых идентичностей. Последние являются теми самоопределениями, которые люди приписывают себе в результате осознания своих позиций в общественном пространстве, которые тоже связаны с выполнением тех или иных ролей. Роли имеют рефлексивный характер, поскольку приобретают значение для индивида в процессе взаимодействия и через взаимодействие. Реакции других на индивида возникают прежде всего в связи с выполнением той или иной роли. Именно эти реакции, по мнению сторонников теории, формируют базис для самоопределения.

Таким образом, роли служат тем фундаментом, на котором возводится здание идентичности. Вместе с тем роли - это тот мостик, который связывает индивидов с социальной структурой.

Теория географической идентичности Особое место среди концептуальных разработок западных ученых, посвященных связям идентичности с территорией, занимает теория местной идентичности (place identity). Учитывая неполную адекватность прямого русского перевода англоязычного термина, предлагаю использовать как взаимозаменяемое понятие географической идентичности. Термин place-identity был введен в научный оборот в конце 70-х годов ХХ века американским социальным психологом Гарольдом Прошанским Пространственную идентичность он определяет как инкорпорацию индивидом места, территории в более широкую концепцию Я, как попурри воспоминаний, концепций, интерпретаций, идей и соответствующих чувств по отношению к определенным физическим местам и типам мест.

Места, с которыми связано формирование и развитие ТИ, состоят из дома, школы, микрорайона. То есть исследовательский фокус направлен на изучение непосредственного окружения индивида, в котором происходит львиная доля межличностных взаимодействий. Такая микросоциальная сфокусированность не случайна, поскольку автор говорит прежде всего об зучении того, как приобретается ТИ в процессе социализации. Исследователи рассматривают формирование ТИ с детства параллельно и аналогично со становлением индивидуальной идентичности в целом. С самого начала детиучатсяотделятьсебякакотдругихлюдей,так и от окружающей среды.

Прошанский рассматривал место как часть индивидуальной идентичности, как определенную субидентичность, по аналогии с классом или гендером. Он видел разные самоидентичности, связанные с теми или иными социальными ролями, как часть целостной территориальной идентичности каждого индивида. Теория процессов идентичности Брейквелл рассматривает место как часть множества разнообразных категорий идентичности, поскольку места несут в себе символы класса, гендера, происхождения и других статусных характеристик. Модель Брейквелл постулирует наличие четырех принципов идентичности: 1) самоуважение (позитивная оценка себя или своей группы), 2) самоэффективность (способность человека эффективно функционировать в определенной социальной ситуации, контролировать внешнюю среду), 3) своеобразие (distinctiveness) (ощущение собственной уникальности по сравнению с представителями других групп или общностей), 4) непрерывность, целостность, преемственность (continuity) (потребность в стабильности во времени и пространстве). Таким образом, данная теория предполагает, что разработка специальной теории, которая бы объясняла влияние территории на идентичность, - занятие лишнее и ненужное. Последователи теории Брейквелл в последние годы проводили исследования с целью изучения территориальных аспектов идентичности. Так, Спеллер с коллегами изучали изменения в пространственной организации и то, как они повлияли на идентичность жителей местной общины, находящейся в процессе социальных изменений.

Проблема пространственной идентичности получила весьма широкий резонанс и распространение в различных общественных дисциплинах - от психологии до архитектуры. Заинтересованность специалистов разных на правлений обусловила появление исследований с непривычным, нетривиальным фокусом анализа, например, способов украшения домов и рабочих мест как средства коммуникации и самопрезентации; дома, жилья, места жительства как источника самокатегоризации, привязанности к месту. Норвежский исследователь Ашильд Хейге рассматривает влияние места на идентичность в рамках голлистской и реципрокной модели взаимодействия между людьми и их физическим окружением: люди влияют на места, и места влияют на то, как люди видят самих себя.

Территориальная идентичность включает привязанность к определенной территории, но этим не ограничивается. Привязанность - это только одна из подструктур ТИ, которую нельзя рассматривать как одну из разновидностей социальной идентичности наряду с наиболее влиятельными, классическими ее формами - полом, национальностью (расой) и классом.

ТИ стоит в стороне на фоне последних, пронизывающих практически все ситуации социального взаимодействия, опосредующих модели всех коммуникаций, влияющих на все образцы самопрезентаций. В этом смысле они всеобъемлющи, поскольку всегда незримо присутствуют с нами в процессе нашей вовлеченности в публичное пространство.

Территориальная идентичность - это скорее одна из возможных форм манифестации социальной идентичности, часть других идентификационных категорий. Место нельзя рассматривать только как одну из многих социальных категорий. Вместе с тем место - не только контекст или фон, на котором происходит формирование и актуализация различных идентичностей, это скорее неотъемлемая, интегральная часть социальной идентичности. Например, различные архитектурные формы могут способствовать тем или иным моделям интеракции, порождать разные, порой прямо противоположные социальные чувства, способствовать взаимодействию или тормозить его, делать более выразительной или нивелировать социальную дистанцию, акцентировать социальное неравенство или, наоборот, равноправие.

То есть место может играть абсолютно разную роль в зависимости от стимулирования той или иной индивидуальной и социальной идентичности.

Территориальная община как воображенная общность Территориальную идентичность можно рассматривать также в рамках концептуального подхода, уходящего своими корнями в классический труд выдающегося американского ученого Бенедикта Андерсона Воображенные общности [Андерсoн, 2001]. Хотя книга посвящена в основном анализу макросоциальных предпосылок формирования национализма во времена раннего модерна, концепция воображенных общностей получила широкое научное признание, и ее часто используют для изучения различных по смыслу, но схожих по своей сути форм общественного бытия.

Все свое внимание исследователя Андерсон фокусирует на нации, определяя ее как воображенную политическую общность - причем воображен ную как генетически ограниченную и суверенную. Она воображенная потому, что представители даже самой малой нации никогда не будут знать большинства своих соотечественников, не будут встречать и даже не будут слышать ничего о них, и все же в воображении каждого будет жить образ их причастности. Переходя на более высокий уровень обобщения, исследователь подчеркивает, что любая общность, большая, чем первобытное поселение с непосредственными контактами между жителями (хотя, возможно, и она), является воображенной. Общности нужно различать не по их реальности или нереальности, а по манере воображения.

Понятие воображенной общности получило распространение в современной науке и часто используется в концептуализациях, анализирующих процессы структуризации общества. Конструирование и распад воображенных общностей трактуют как ключевой процесс появления и воспроизводства модерного и постмодерного обществ. Воображенные общности представляются основанными на общности религии, места жительства (территории), гендера, политики, цивилизации, науки. Однако изучение многих проявлений воображенной общности остается на начальном уровне.

Территориальным идентичностям уделяют значительное внимание в контексте построения и реализации стратегий местного развития. Выступая неотъемлемой частью социокультурного пространства, местная идентичность может быть как стимулирующим, так и сдерживающим фактором экономического и социального развития. Так, проблема ТИ становится частью более широкого аналитического контекста, связанного с выявлением взаимосвязей между культурой и экономикой. В этом контексте речь идет о региональной культуре, понимаемой как принятые в определенном региональном сообществе ценности, верования и общественные традиции региона. Культура рассматривается как активная сила социального воспроизводства, как процесс взаимодействия различных социальных акторов и как продукт дискурсов, в которых люди манифестируют свой социальный опыт самим себе и представителям других общностей. Определенные региональные культуры могут стимулировать процессы социального обучения и инновации, а другие - наоборот сдерживать.

Рассмотрение нескольких, наиболее известных концепций дает основания для определенных выводов касательно релевантности представленных подходов для изучения тех процессов актуализации территориальных, в том числе региональных идентичностей, с которыми мы соприкасаемся на современном этапе развития нашей страны.

Сам понятийный аппарат находится на стадии формирования и требует дальнейшего совершенствования, особенно что касается отечественной социологии. Наличие различных теоретических подходов позволяет рассматривать процессы формирования и актуализации территориальных идентичностей с разных сторон, создавая многоаспектный и междисциплинарный образ явления.

2Региональная идентичность: теоретическое содержание и методология изучения

Концепция региональной идентичности имеет междисциплинарное содержание и базируется на научном наследии ряда наук. Региональная экономика «обеспечивает» концепцию региональной идентичности соответствующей статистикой и предоставляет свои специфические методы исследования. (К примеру, интересные результаты дает приложение теории центральных мест В. Кристаллера к оценке радиуса влияния и притяжения поселений.) Социология и социальная география в СССР-России в 70е - 90е гг. сформировали концепцию социально-территориальной общности (СТО), актуальную и сегодня.

Среди отечественных исследований одно из немногих исследований «территориальной идентичности» принадлежит Н.А. Шматко и Ю.Л. Качанову. Территориальная идентичность является результатом отождествления «Я - член территориальной общности». Предполагается, что для каждого индивида при фиксированном наборе образов территорий механизм идентификации постоянен. Авторы указывают, что каждый индивид обладает образом «Я - член территориальной общности», который вместе со способом соотнесения (сравнения, оценивания, различения и отождествления) образа «Я» и образов территориальных общностей образует механизм территориальной идентификации. Важным моментом здесь является «масштаб» или границы той территориальной общности, к которой индивид чувствует причастность: это может быть ограниченная территория - конкретное место (город, село, область) или значительно более широкие пространства - Россия, СНГ, а для некоторых респондентов («имперцев», «державников») - все еще СССР. Многое зависит от условий социализации и положения (не только социального, но и географического) конкретного индивида».Следует отметить, что географы подошли к изучению проблем идентичности и отталкиваясь от изучения географической среды. Географы, конечно же, не видели в характеристиках территории единственную причину конкретного формирования какой-либо культуры, скорее, те или иные особенности географической среды рассматривались как фактор территориальной дифференциации культуры. Теории географической среды и ее многочисленные ответвления сыграли, безусловно, положительную роль в формировании теоретических представлений о региональной идентичности.

Традиционные исследования общности базировались на представлениях о жестко ограниченных в территориальном социальном и культурном плане территориях. Эксперты и ученые считали, что «конфликт идентичностей» происходит там, где две или более групп начинают претендовать на одну и ту же историческую, культурную, социальную, политическую территорию. Естественно то, что «накладка идентичностей» наиболее явно проявляется в случаях политических притязаний на спорные географические территории. Сила территориального инстинкта многократно умножается в том случае, если территориальная общность оказывается в пограничном положении. В общественных науках постепенно складывается точка зрения, согласно которой под территориальной идентичностью понимаются изменяющиеся и динамичные явления, нежели зафиксированные неизменные пространства с четкими границами.

Отечественная наука также не обошла вниманием эти сюжеты, связанные прежде всего с творчеством Д.С. Лихачева и Ю.М. Лотмана. Анализируя характер географических описаний страны в древнерусской литерату ре, Д.С. Лихачев отмечает: «География дается перечислениями стран, рек, городов, пограничных земель».

Итак, региональная идентичность - часть социальной идентичности личности. В структуре социальной идентификации обычно выделяют два основных компонента - когнитивный (знания, представления об особенностях собственной группы и осознания себя её членом) и аффективный (оценка качеств собственной группы, значимость членства в ней). В структуре региональной социальной идентификации присутствуют те же два основных компонента - знания, представления об особенностях собственной «территориальной» группы и осознания себя её членом и оценка качеств собственной территории, значимость ее в мировой и локальной системе координат. Что это означает для совокупности населения, объединенной как минимум общим местом проживания? Ответ очевиден - возникает региональная общность. Необходимо осознать еще одну важную сторону сущности региона, определяющую специфику идентификации. Обычно «естественность» того или иного региона доказывается сходными географическими или культурными параметрами, которые «естественно» отделяют этот регион от соседних территорий. Следует отметить, что провозглашение некоторой совокупности территорий «регионом» возможно лишь при наличии всех или части указанных признаков:

· общности исторических судеб, свойственных только этой группе особенностей культуры (материальной и духовной),

· географического единства территории,

· некоторого общего типа экономики,

· совместной работы в региональных международных организациях.

Иными словами, для региональной идентификации принципиально важным понятием является представление о территориальных связях (ТС). ТС - связи, возникающие на основе совместного или соседского проживания членов социальных групп различного масштаба и различной культурной идентификации.

Рассматривая вопрос о региональной идентичности, следует учитывать то, что идентичность как процесс социальной идентификации, во-первых, может генерироваться самой общностью (внутренняя идентичность). Во-вторых, можно поставить вопрос о вспомогательной идентичности, базирующейся на наличие двух «эталонных культур» или одной эталонной и одной вспомогательной. В-третьих, территориальная идентичность может быть приписываема общности извне. Все варианты идентификации находятся во взаимосвязи и подвержены динамическому взаимовлиянию.

Говоря о показателях измерения идентичности, прежде всего следует отметить то, что мы должны отличать показатели, позволяющие измерять собственно идентификацию, и показатели, позволяющие измерять экономические и социальные процессы, ведущие к конструированию виртуального региона. Вторая группа показателей закономерно оказалась в поле зрения исследователей достаточно давно и исследуется как экономистами, географами, так и социологами. В данном разделе рассматриваются лишь собственно идентификационные показатели. Они имеют серьезную специфику, трудно определяются и еще труднее измеряются. К примеру, чем и как измерить процесс формирования социально-территориальной общности? Ясно, что все классические экономические показатели не дают главного - не показывают характер территориальных связей.

Наличие устойчивых территориальных связей населения не означает обязательного существования социально-территориальной общности, эти связи могут быть шире. Маятниковая миграция, радиус распространения дачных хозяйств центрального города - все это способствует региональной идентификации. При этом центральный город является «точкой опоры» для сообщества. Сошлемся на предложенное социологом Энтони Гидденсом понятие - «time-space comparison», пространственно-временное сжатие.

Следует обратить внимание и на некоторые экономические характеристики, например, связанные с ранжированием социально-статусных диспозиций по оси центр-периферия. В данном случае, конечно, оппозиция центр-периферия понимается не в пространственно-географическом отношении, а в связи с близостью или удаленностью от средоточий разного рода ресурсов и взаимодействий.Поскольку социально-статусная приближенность к центрам облегчает доступ к ресурсам и возможностям деятельности, она способствует экономическому развитию. Социально-статусная вытесненность на периферию ограничивает доступ к ресурсам и возможностям и подкрепляет охранительную (или оборонительную), консервативную, по сути, жизненную установку, связанную с удержанием экономических и статусных позиций.

Таким образом, первая задача - это диагностика объективного экономического и социально-экономического положения территории, в пределах которой предполагается существование региональной идентификации. При этом в рамках первой задачи оказываются важными не только такие базовые показатели, как ВРП и численность населения, но и специальные измерите ли, к примеру, наличие / отсутствие маятниковой миграции.

Самое главное заключается в том, что региональная идентификация - процесс управляемый. Интересы стратегического управления территориальным развитием в России неизбежно потребуют учета всех, даже малозначимых, факторов. На современном этапе развития используются наиболее значимые и «масштабные» макроэкономические методы. Однако в перспективе, в условиях глобализирующегося мира, региональная идентификация становится фактором, серьезно корректирующим процессы мирового развития. Региональная идентичность как явление общественной жизни и предмет исследования имеет достаточно сложную природу. Вероятно, разворачивающаяся унификация экономического пространства (глобализация) сопровождается дифференциацией политического пространства (регионализация). Новая региональная самоидентификация России скорее не явление, а процесс, который растянется на долгое время. Однако существуют участки российской территории, где реидентификация вынужденно идет быстрыми темпами. Уникальный пример региональной идентификации - Калининградская область. Формирование чувства региональной общности в Калининградской области началось после превращения области в эксклав. В свою очередь сегодня состояние экономического климата в области зависит от политического состояния области, качества региональной общности. Региональная идентификация, по сути, может быть как положительной, так и отрицательной с точки зрения эффективности экономического развития региона. Осознание населением собственного экономического и политического статуса неизбежно отражается и в характере хозяйственного развития. Статус «столичности» становится фактором социально-психологического климата, влияющего в свою очередь, скажем, на инвестиционную привлекательность. Это обстоятельство подчеркивает и М. Портер: «Парадоксальным является то, что устойчивые конкурентные преимущества в условиях мировой экономики часто оказываются в большей степени локальными…. Близость в географическом, культурном и организационном плане обеспечивает возможность специального доступа, особые взаимоотношения, лучшую информированность, возникновение мощных стимулов (выд. мною Н.М.), а также другие преимущества в производительности и в росте производительности, которые сложно получить на расстоянии».Иными словами, культурная и организационная близость является экономическим ресурсом, фактором конкурентных преимуществ.

Глава II. Структура и типы региональной идентичности в современной России

1 Типы региональной идентичности в современной России

Новизну и важность регионального измерения российской политики нельзя преувеличить. В определенной степени Россия стала подлинной федерацией, где классическое разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную дополнено пространственным аспектом, предусматривающим предоставление территориальным единицам определенного политического статуса (в отличие от унитарного государства). География всегда играла заметную роль в российской политике, но теперь географическая фрагментация приняла сложные формы регионализма, где процессы радикальной децентрализации сопровождаются борьбой центральной власти, утратившей свой имперский статус, за новое подобающее место в политической системе.

Историческое развитие нашего Отечества было неразрывно связано с формированием на ее огромном пространстве не только этнических, но и территориальных общностей, заметно выделяющихся своей индивидуальностью, имеющих свою социокультурную специфику, которую можно определить понятием "региональная идентичность". Как отмечает Э.Смит, территориальная или региональная идентичность может быть отнесена наряду с тендерной к числу фундаментальных в структуре идентификационной матрицы человека! Причем такая региональная идентификация определялась для этнических русских, скорее, не национальной, а территориальной принадлежностью, придающей в собственных глазах и глазах окружающих специфические социально, психологически и культурно значимые признаки.

Сохранение и устойчивость региональной идентичности в России можно объяснить с помощью концепции "внутреннего колониализма" М. Хечтера. Последний понимает его как "существование, присущее той или иной культуре, иерархии разделения труда, которая способствует формированию реактивных групп"2, поэтому "внутренний колониализм" представляет собой форму эксплуатации Центром своей периферии. Пространственно неравномерные волны индустриализации в эпоху модерна усиливали маргинальность многих периферийных (провинциальных) территорий и в конечном итоге способствовали региональной стратификации и пространственно-территориальной иерархизации общества. Данный фактор, по М.Хечтеру, способствует сохранению этнической и региональной идентичности на определенных территориях (иногда в латентной форме), несмотря на все попытки Центра унифицировать культурные ценности. Кроме того, как отмечают некоторые исследователи, преобладание локальной политической лояльности над национальной характерно для обществ с фрагментарной политической культурой и транзитных политических периодов3.

В результате российский федерализм испытывает сильное воздействие политической и экономической конъюнктуры, и отношения центральных и региональных властей приобретают циклическую форму (централизации - децентрализации).

Первый этап такого рода взаимоотношений - цикл институционализации властных элит - субъектов федерации (1993-1999 гг.) - разворачивался в плоскости их дистанцирования от федеральной власти. Сотрудник Центра институциональных реформ при Университете штата Мэриленд (США) Л. Полищук считает, что "перемены в российской экономике привели к пространственному сужению политического кругозора и вытеснению региональными властями федеральных в системе политических предпочтений населения. Отчасти это произошло потому, что после отказа Центра от прямой поддержки предприятий, контроля над ценами и социальных субсидий значительная часть этих функций была подхвачена на региональном уровне". Центральная власть перестала в этот период быть выразителем и воплощением общего интереса. "Утрачиваемые федеральным центром функции "заботливого государства" охотно принимают на себя региональные администрации, значительно более близкие к людям и их нуждам. Традиционная модель смыслополагающей государственности не рухнула вместе с советской системой, она лишь "ушла вниз" и там укореняется. Процесс этот сопровождается значительным ростом местного патриотизма и возрождением локальных традиций как культурных, так и...политических", - отмечают исследователи РНИСиНП5.

Процесс противостояния власти региональной и политико-административных структур общенационального уровня выполняет несколько функций. Во-первых, он позволяет продемонстрировать силу и ресурсную мощь территориальных элит, показать, что региональная власть может самостоятельно справиться практически со всеми проблемами. Во-вторых, это противопоставление способствует повышению консолидации региональной элиты, благодаря чему исчезают (или приобретают латентную форму) конфликты в областной администрации, парламент субъекта федерации становится "карманным". В-третьих, адекватность позиции региональных элит местной политической культуре делает возможным представить себя в качестве артикуляторов и защитников региональных интересов, что дает им ощущение народной поддержки.

Наконец, в-четвертых, существование таких "безнациональных" образований; как "русские" субъекты Федерации, отсутствие у них конституционных возможностей ликвидировать асимметрию федеративного устройства чревато серьезными конфликтами и толкало представителей региональных элит в основном на демонстративные действия, приводящие к выходу из конституционного поля.

В России советское наследие обусловило наличие отличительных черт демократического федерализма, из которых особенно важны две. Первая - это этнический характер федерализма, который проявляется в том, что Российская Федерация включает субъекты двух типов: республики, образованные на территориях компактного проживания титульной нации (или группы наций), и регионы, образованные только по территориальному принципу. Вторая черта - слабость традиции автономной региональной администрации и гражданских ассоциаций в регионах. Попытка установить федеральную систему в условиях слабости гражданского общества и этнической мобилизации (проводимой элитами, если и не самими общественными движениями) приводит к полигике этнической дифференциации.

По аналогии со становлением гражданского общества предполагается, что для развития регионализма необходима экономическая автономия региональных акторов. Региональную элиту в основном образуют руководители бывших государственных предприятий, новые предприниматели, которые в большинстве случаев взамен прежнего диктата государственных плановых органов получили деспотическую эксплуатацию со стороны финансово-промышленных олигархов, представители аграрного сектора, а также малого и среднего бизнеса.

Разнообразие форм правления объясняется местными традициями, степенью сплоченности местных элит и этническим составом населения конкретного региона. Это разнообразие влияет на эффективность проводимой федеральной политики?

Как отмечает Престон Кинг, характерной чертой федерализма является то, что центральная власть в предусмотренных конституцией формах вовлекает субъекты Федерации в процесс принятия решения7. Хотя Смит прав, когда подчеркивает, что отличительной чертой процесса принятия решений на федеральном уровне является "политика компромисса"8, общей проблемой, особенно актуальной в России, является то, что участники торга располагают далеко не равным объемом ресурсов, и именно эта властная асимметрия предопределила своеобразие российского федерализма.

Существующая система предоставляет федеральному правительству широкие дискреционные полномочия в сфере распределения бюджетных средств, и политика фискального федерализма является основной составляющей его властных прерогатив. Субъекты федерации вынуждены "выторговывать" для себя свои собственные ресурсы, и перераспределение этих ресурсов - один из ключевых факторов, определяющих характер федеративных отношений. Национальные республики в процессе "торга" в качестве аргумента могут использовать угрозу сецессии9, хотя очевидно, что обладание природными ресурсами в равной мере важно для всех субъектов федерации.

Именно тотальная неэффективность расколотой государственной власти в России создала беспрецедентные возможности для развертывания регионализма. Используя поглощенность федеральных структур междуусобными схватками, их стремление опереться в этих схватках на регионы, местные элиты значительно увеличили свой вес и влияние. Открылось немалое поле для складывания "снизу" новых типов экономического и политического взаимодействия, поведенческих норм, нестандартных идеологических лозунгов.

Региональная дифференциация подталкивается существующими экономическими различиями: во-первых, по типу "дотирующие регионы - дотируемые регионы" и, во-вторых, по типу особенностей процесса экономического воспроизводства:

регионы, обладающие значительным экспортным потенциалом энергоресурсов (Тюменская область, Татарстан, Коми, Башкортостан, Красноярский край и др.);регионы, обладающие достаточно разнообразными ресурсами других полезных ископаемых (Республика Саха, Свердловская, Кемеровская области и т.д.);регионы, обладающие потенциалом вывоза за свои пределы важнейшей сельхозпродукции (Краснодарский и Ставропольский края, Белгородская, Курская, Саратовская, Астраханская области и т.д.);регионы, обладающие высокотехнологическим потенциалом (города Москва, Санкт-Петербург, Самара, Новосибирск, Нижний Новгород, Пермь, Челябинск и т.д.).С началом рыночных реформ четко выявляется картина разделения России по принципу "Север-Юг" (промышленно развитые и богатые сырьем области Севера и Востока и бедные аграрные регионы Юга). Это стало следствием исторически унаследованной структуры развития экономики, а также все возрастающей с начала 90-х годов тенденции превращения сырьевого сектора в становой хребет российской экономики. Результатом сырьевой ориентации стало географическое смещение оси промышленного развития на Дальний Восток, в Западную и Восточную Сибирь, на север европейской части России. Так, 11 наиболее преуспевающих российских территорий из 15 находятся именно в этих регионах. Тогда как 14 из 16 наиболее депрессивных территорий - на Северном Кавказе (5), в Центральном районе (6), в Северо-Западном (1), Поволжском (1) и на Урале (1). На Западную Сибирь - главный центр нефте-и газодобычи - приходится сейчас почти 50% ввода основных промышленных фондов, тогда как в Центральном районе инвестиции главным образом идут в непроизводственную сферу10.

В условиях системного кризиса процессы региональной дифференциации привели к тому, что существенно обострились межрегиональные противоречия. В частности, можно отметить стремление стать экономически самодостаточными тех провинций, которые вывозят энергоресурсы, сырье и продовольствие.

Усиливается социокультурный разрыв между регионами, особенно между наиболее податливыми к "западной модернизации" (Москва, Санкт-Петербург, Нижний Новгород, приморские "регионы-мосты" во внешний мир), и регионами, где доминирует "российский традиционализм".

Таким образом, неуправляемый системный кризис в России может быть описан через процессы развивающейся регионализации государства и хаотической децентрализации власти. В этих условиях вряд ли стоит преувеличивать роль и значение межрегиональных ассоциаций (типа "Сибирское Соглашение", "Большая Волга" и т. д.), особенно их сплоченность и долговечность. На ранней стадии проведения рыночных реформ некоторые из них стали механизмами для передачи региональных требований Центру, заменяя недостаток административных и финансовых средств привлечением политических ресурсов: лоббирования и пр".

Регионы ищут альтернативные формы взаимодействия, которые зачастую лишь подчеркивают их стремление уйти из-под сложившегося макрорегионального деления. Пожалуй, за исключением "Сибирского Соглашения", другие межрегиональные ассоциации не отличаются ни устойчивостью, ни организованностью. Поэтому не стоит говорить о них как о прочных структурах, играющих важную роль в институционализации центр-региональных конфликтов""2.

Приведенные примеры позволяют говорить об общем процессе хаотической децентрализации власти и неуправляемой регионализации, в результате которых происходила спонтанная фрагментация властного пространства, размывание власти как целостного феномена, появление новых властных субъектов, а также формирование новой геополитической реальности.

На фоне данных объективных тенденций любые попытки наращивания централизма в управлении национальными государствами могут привести к дисфункциональности институтов государства, рамок для политических, экономических и социальных организаций, а также к игнорированию их значительных общественных связей и синергетических сетей, которые являются кросс-национальными и региональными по своей ориентации, формирование рыночных отношений ведет к увеличению числа независимых субъектов хозяйственной деятельности, в том числе регионов. Регионально-городской мезоуровень управления в национальной системе, в котором каждый регион и региональная ассоциация являются прототипом для России, становится ключевым агентом политической организации и формой констелляции экономических связей с транснациональными компаниями в достижении конкурентной выгоды.

Отношение субъектов федерации к борьбе федеральных властей во многом предопределялось их интересами в федеральной институциональной структуре14. Составной частью Конституции 1993 года Федеративный договор не был признан, но в ней сохранились и базовые принципы децентрализации, и разграничение сфер совместной и исключительной компетенции со всеми присущими им противоречиями. Хотя Конституция 1993 года и не признает республики "суверенными государствами", к различным субъектам федерации она все еще подходит с разными мерками, несмотря на формальное провозглашение их равноправия (ч.1 ст.5).

Система двусторонних договоров о разграничении предметов ведения и полномочий между федеральной властью и отдельными субъектами федерации, которых к июню 1998 года, когда в основном завершился процесс их заключения, насчитывалось 46, формализовала сложившуюся асимметричную федерацию, где права отдельных регионов устанавливаются в результате переговоров, часто исходя из конъюнктурных соображений. Положения многих этих договоров, а особенно различные приложения к ним, не были опубликованы, и в результате их заключения отношения внутри федерации оказались еще более неустойчивыми, чем раньше.

Договоры только подрывали базовые принципы конституционного равенства и политической транспарентности. Ситуацию усугубляли различные соглашения, делегирующие конкретному субъекту федерации дополнительные полномочия, например, контроль над природными ресурсами. В качестве приложений к двусторонним договорам были подписаны многочисленные дополнительные соглашения, касающиеся конкретных вопросов. Например, с Татарстаном было заключено пять соглашений, касающихся банковской деятельности, валютной политики, переработки нефти, собственности иностранных компаний и связанных с ними вопросов, с Республикой Саха (Якутия) было подписано 15 подобных соглашений.

Октябрьские события 1993 года и новая Конституция существенно изменили правовые и политические рамки, в которых функционировали региональные органы власти. Исчезла многоуровневая вертикаль Советов, формально обладавших всей полнотой государственной власти. Края и области получили статус субъектов Федерации, уравнивавший их де-юре с республиками. Предполагалось перейти к прямому избранию глав исполнительной власти в краях и областях и последовательнее провести в жизнь принцип функционального разделения властей. Что же касается конкретных черт системы разделения и взаимодействия властей на региональном уровне, то Конституция открывала перед регионами широкий веер возможностей. Уточнить эти черты должны были основные законы субъектов федерации. В 1993-1994 годах в абсолютном большинстве из них прошли выборы в представительные органы власти, которым предстояло заняться разработкой и принятием региональных уставов и конституций. В любом случае именно для периода с конца 1993-го по 1997 год в большинстве российских регионов происходило интенсивное изменение институтов, задающих формальные "правила игры" в региональной политике, формально их разрабатывали представительные органы, на деле же они складывались как равнодействующая сложного и противоречивого взаимодействия многих участников региональной политики, в первую очередь администраций и парламентов. Кроме того, в принятии институциональных решений порой участвовали общественно-политические организации, научные и экспертно-консультационные структуры, региональные СМИ, различные группы интересов, а в отдельных случаях - и непосредственно население региона. Так складывались системы разделения властей, существенно отличавшиеся друг от друга. Впрочем, условно их можно разделить на две большие группы. Для одной из них был характерен относительно большой объем полномочий парламента (в частности, при контроле за исполнительной властью), для другой - явное преобладание исполнительной власти над законодательной.

Относительная институциональная слабость центральной власти способствовала регионализации российской политики, но в основном это была защитная реакция регионов, а не стремление к политической независимости. Более половины российских субъектов федерации имеют внешние границы и нуждаются в поддержке федеральных властей в отношениях с иностранными государствами. Централизованный бюджет позволяет Москве использовать распределение бюджетных средств в процессе "торга" с субъектами федерации. Региональные элиты редко выступают единым фронтом, и Центр активно использует их разобщенность в своих интересах. Кроме того, существуют серьезные культурные и психологические факторы, легитимирующие объединяющую роль Центра. Прежде всего полагают, что только государство может гарантировать права человека, причем это обеспечивается лишь в условиях единого правового пространства. Государство, таким образом, получает моральное оправдание в противовес теориям, подчеркивающим деспотизм государственной власти. Между тем в местных сообществах, в данном случае в субъектах федерации, существуют свои собственные представления о законности, которые весьма непросто согласовать со среднестатистической интерпретацией морали. России еще предстоит разрешить эти этические и политические дилеммы, а пока она весьма далека от подлинной территориальной интеграции.

2.2 Структурные уровни региональной идентичности в современной России

В современной России формируются различные варианты проявлений региональной идентичности. Их теоретическое осмысление и способы изучения трудно переоценить для понимания динамики российской регионализации и функционирования региона как сложной социально-экономической и социально-политической системы.

Исследователи по-разному определяют структурные компоненты региональной идентичности. Так, в зависимости от степени осознанности и политизации региональных особенностей М. Китинг считает, что в региональной идентичности есть три пласта. Первый пласт - когнитивный, он связан с процессом осознания существования региона, его географических пределов, сравнения своего региона с другими, а также с нахождением ключевых характеристик региональной особости (например, через язык, кухню, историю и др.). Второй - эмоциональный, он включает способ восприятия людьми своего региона и степень ее актуализации по сравнению с другими основаниями для идентификации, например, классовой и национальной. Третий - инструментальный, на уровне которого регион рассматривается в качестве основы для мобилизации и коллективных действий в преследовании общих целей2.

Х. Хутам и А. Лагендик также выделяют в региональной идентичности три уровня: стратегический, культурный и функциональный. «Регион обретает свою идентичность, если он отличается от других регионов политически оформленными стратегическими планами, имеет или производит культурное достоинство и функциональное строение». Концепции Китинга и Хутама-Лагендика строятся на включении в структуру региональной идентичности двух измерений: объективированных выражений региональной уникальности, например, историко-культурный фон, на основе которого «вырастает» самосознание жителей, и механизмов актуализации этих особенностей через политику по их конструированию.

Таким образом, в самом общем виде региональная идентичность может быть рассмотрена на двух уровнях: культурном и стратегическом.

Кулътурный уровень (характеристики региональной уникальности, которые можно описать формулой «о чем жители региона думают как о чем-то общем для всех»). В нем объединены черты регионального сообщества, формирующиеся в процессе взаимодействия внутри региона, начиная от культурно-исторического наследия и заканчивая формированием особого регионального сообщества, выраженного в типических характеристиках (ментальность). Иными словами, когда мы рассматриваем региональную идентичность на этом уровне, мы должны говорить о культурном измерении этой проблемы, изучать сложившиеся в рамках региона нарративы, мифологемы, ценности и символы.

Стратегический уровень - сознательное «изобретение» и использование региональной уникальности (символическая политика, «изобретение традиций», политика идентичностей региональных элит), а также продвижение конструируемой уникальности, выражающейся в формировании регионального имиджа (политика по формированию имиджа, позиционирование территории во внешнее пространство и т. д.). Причем целенаправленное продвижение позитивного образа может идти в двух направлениях: внутрь региона (для улучшения позитивного восприятия региона его жителями) и наружу (другим регионам, федеральному центру, международным акторам).

Основу конструирования региональной идентичности составляет не только воображение об уникальности территории, но и материал, лежащий вне его, - осознание отношения к региону и восприятие региона извне. Поэтому к культурному и стратегическому следует добавить внешний уровень, или образы о регионе, сформированные «внешними наблюдателями», и результаты рефлексии регионального сообщества по отношению к этим образам.

Таким образом, если на стратегическом уровне региона мы имеем дело с имиджем как целью и инструментом управления общественными настроениями, то на внешнем срезе имидж предстает в качестве образов о территории.

Формирование единства территории на культурном уровне невозможно без оформления границ региона. Причем речь идет не сколько об административном маркировании пространства, сколько о их символическом оформлении. Анализируя случай США, Б. Андерсон отмечает, что изначально границы между штатами создавались искусственно, а лишь позже приобрели символическое значение4. История почти всего XIX в. США показывает, как происходило оформление региональных воображаемых сообществ. В штатах создавались исторические общества, задачей которых было изучать историю конкретных штатов, формулировать региональный интерес, пропагандировать территориальные достижения.

Таким образом, границы конструируются через формирование социально значимых представлений (мифы, символы и т. д.). Причем необязательно административные границы и границы регионального сообщества будут совпадать. Возможны ситуации, при которых символическая легитимация пространственной локализованности будет опираться на исторические или природно-географические границы (горы, моря, реки и озера), играющие роль маркеров регионального пространства.

В случае если границы территории региона совпадают или соприкасаются с государственными границами иностранных государств, роль границы становится более значимой. Геополитический статус приграничных территорий дополняется еще одной важной спецификой - связями местных жителей с населением соседних государств.

Культурный уровень региональной идентичности наполняют мифы и символы. Мифы обычно классифицируют на основе их тематики. В регионах существуют разные мифы: об «особом» региональном (национальном) государстве; особой исторической миссии провинции и особом народе, населяющем провинцию; о первоначальном заселении территории и первопоселенцах, преодолевающих сопротивление сил природы и коварных жителей; «золотом веке» провинции; «своих» и «чужих»; «злом гении»; «культурных героях»; антимосковские мифы.

Наиболее распространенными региональными мифами в России являются мифы о культурном герое и столичные и провинциальные мифы. Основу мифа о культурном герое составляет фигура так называемого «регионального выходца» - известного земляка, исторической личности, родившейся в том или ином регионе и впоследствии получившей всероссийское или мировое признание. Культурным героем может быть не только историческая личность, но и современные «звезды» регионов (певцы, актеры и т. д.) и региональные лидеры (губернаторы, президенты республик), взявшие на себя роль силы, «наводящей порядок». В основе формирования регионального мифа лежит комплекс провинциальной неполноценности, испытываемый региональным сообществом по отношению к столице.

Объективированное выражение региональная мифология находит в региональной символике. В зависимости от региона их роль могут играть природные символы (река, озеро, животное, растение) и различные архитектурные памятники. В зависимости от производственной специфики территории символом индустриального региона могут быть исторические события, личности, национальные и культурные герои; различные неодушевленные предметы, элементы народного творчества и специфика региональной кухни; крупнейшее производство (завод, электростанция и др.) и т. д.

Кроме того, на семантическом уровне регион приобретает внутреннее «самоназвание», которое также становится местным символом (например, вместо Краснодарского края часто говорят «Кубань», а вместо Кировской области - «Вятка»). Символами могут стать и памятные для региональных сообществ даты, особенно дни рождения регионов и иные символически значимые исторические события.

Таким образом, на уровне культурного осознания региональная идентичность находит выражение в эмоционально-ценностной сопричастности к региональному сообществу и проявляется в ответе на вопрос «Кто мы?» через один или несколько дискурсов региональной уникальности, описывающих исключительные черты сообщества через мифологемы, символы. В итоге культурный уровень идентификации предстает в тех или иных характеристиках регионального сообщества.

Как только наличествующие особенности начинают использоваться в политических целях или сознательно изобретаться, региональная идентичность приобретает стратегический уровень. Основополагающим аспектом здесь является работа над представлениями о регионе внутри и за его пределами.

Стремление выделиться из ряда других субъектов, четко обозначить себя отдельным элементом в пространстве страны, включенным в более общие системы взаимодействий, приводит к появлению политического курса по конструированию позитивной известности территории. Политика идентичности региональных элит обычно имеет два направления: создание и популяризация местных героев и символов, формирование позитивного регионального имиджа. Цель подобного политического курса состоит в изменении социальных представлений о регионе, развитии позитивного самоощущения и чувства гордости населения от проживания в этом региональном пространстве. Механизмы, которые региональная элита использует при его проведении, в основном сводятся к мифотворчеству, ритуализации региональной жизни, созданию и поддержанию новых традиций, маркетингу территории, разработке стратегий и концепций регионального развития.

В большинстве регионов наблюдается формирование устойчивого политического курса, направленного на практическое и рациональное использование региональной идентичности. Наибольшее внимание региональные власти уделяют символическому позиционированию, брендингу территорий, что рассматривается ими в качестве предпосылки решения прагматичных задач, стоящих перед региональными сообществами, начиная от формирования инвестиционной и туристической привлекательности регионов и заканчивая улучшением социального климата территорий, сокращающего утечку человеческого капитала.

Направленность и значение элитных практик по позиционированию территории могут быть описаны термином «региональные амбиции», который заслуживает введения в научный оборот в качестве отдельного понятия политической практики. В семантической форме он предстает в виде лозунга о маркировании статуса региона, составляющего его наибольшую гордость.

В российских регионах отчетливо вырисовываются различные маркеры амбициозности: столица, центр, оплот, форпост и др. Категория «центра» предстает в виде некой стратегической точки, сосредоточия значимой позиции: географической («Центр Азии» - Республика Тыва, «Центр Евразии» - Алтайская республика, Читинская область); социальной («Центр славянского единства» - Белгородская область); политической («Центр России» - Красноярский край).

Претензии на столичный статус являются наиболее распространенными проявлениями региональных амбиций. Причем их начинают выдвигать не только города, имевшие этот статус в истории России, но и территории, легитимирующие свою потребность в столичном статусе через обращение к понятиям «истинная», «третья», «экономическая», «культурная» и иная столица России.

Самым привлекательным и конкурентным стало звание «третьей столицы России», на которое претендовало несколько российских городов: Нижний Новгород, Екатеринбург, Новосибирск и Казань. Ситуация разрешилась в тем, что в начале апреля 2009 г. Федеральная служба по интеллектуальной собственности, патентам и товарным знакам (Роспатент) рассмотрела заявки Нижнего Новгорода и Казани на право называться «третьей столицей России» и приняла решение в пользу столицы Татарстана. Таким образом, региональная амбиция оказывается способной конвертироваться в региональный бренд, закрепленный юридически.

Политика идентичности, направленная внутрь региона и формирующая образы о регионе, связана с ритуалами. В регионах есть памятные даты и формы их условного воспроизведения для закрепления в сознании населения.

Помимо ритуализации, ведется активная работа по укреплению в региональном сознании символов регионального сообщества. Регионы включились в проект «7 чудес России» и проводят аналогичные акции уже в масштабах субъекта Федерации. Вариацией подобных мероприятий становится определение «символа региона», или «имени региона». Обычно это приурочено к символически важной дате, например, ко дню рождения города или региона. Так, Кемеровская область определяла сразу «10 символов угольного Кузбасса», посвященных профессиональному празднику - Дню шахтера; Пермский край определял «Имя Перми Великой» ко дню рождения города.

Высшим проявлением стратегического уровня становится выражение приоритетов развития региона. Регион как часть страны играет в ее развитии определенную роль, которая связана с программой развития региона. Она представляет собой оформленные стратегические приоритеты развития территории и описание механизмов, обеспечивающих их достижение: идентификация по принципу «кто мы» дополняется вопросами «Куда мы идем?», «Каким путем?».

Каждый российский регион - это уникальный «набор» проявлений региональной идентичности в содержательном выражении и дискурсивных практик, конституирующих региональную самость. Между тем обращение к опыту российских регионов также показывает, что в одних регионах активно осуществляется политика по конструированию региональной идентичности, а где-то региональная «самость» развивается стихийно. Это открывает перспективы для типологии региональной идентичности, определяющим критерием для формирования которой является соотношение ее структурных уровней: культурного и стратегического.

Заключение

Постановка проблемы исследования специфики, структуры, факторов региональной идентичности определяется ее теоретической актуальностью в современной науке и важностью для практики управления поликультурными макрорегионами. В нашей стране активные исследования разных форм социальной идентичности начались с 90-х гг. XX в., что было вызвано распадом СССР, возникновением новых социальных групп, региональным сепаратизмом. На преодоление дезинтеграционных процессов было направлено формирование макрорегионов - федеральных округов. Вместе с тем административное создание федеральных округов еще не решает проблемы их устойчивости. Для этого требуется конструирование в сознании населения ценности своей причастности к конкретному территориальному образованию, то есть региональной идентичности.

У этой проблемы есть не только практический, но и теоретический аспект. В отечественной науке в настоящее время нет однозначной точки зрения на содержательные компоненты региональной идентичности, ее отличий от гражданского и этнокультурного видов. Нет ответа на вопрос о социокультурном смысле этого вида идентичности, и, наконец, не разработана методология исследования региональной идентичности.

Достаточно большой пласт научных исследований, которые выполнялись и на общетеоретическом, и на эмпирическом уровнях, фокусируется на проблемах этнической идентичности, формировании толерантности и ценностей мультикультурализма. Тем самым проблема соотношения этнической и гражданской идентичностей поставлена и рассматривается на уровне российского общества в целом. Среди ученых, исследующих этнический и гражданский виды идентичности, отсутствуют значительные противоречия: все соглашаются на необходимости поддержания этнического компонента (национального самосознания) в общественном сознании, создания условий для развития и правовой защиты этнических культур; но отсутствует также и сомнение в том, что доминирующим видом должна стать общероссийская гражданская идентичность.

Вместе с тем регионы страны имеют существенные отличия, и они значимы именно для конструирования и восприятия ее культурно-исторической целостности. Юг России с этой точки зрения отличается особенной сложностью многосоставного в этнокультурном и конфессиональном отношениях населения. Современные многочисленные этносоциальные и этнополитиче-ские исследования Кавказа в целом, его северной и южной частей подчеркивают напряженность ситуации в этом регионе мира. Известный отечественный ученый и организатор науки на Юге России Ю.А. Жданов выразил эту ситуацию емкой метафорой - «Кавказ - это солнечное сплетение Евразии». Грозные события недавней истории (90-х гг. XX в.) в этом регионе - вооруженный конфликт во Владикавказе, военные действия в Чечне, Дагестане, террористические акты, в Ингушетии, Кабардино-Балкарии, а также межэтническая напряженность в Ставрополье, Карачаево-Черкессии, свидетельствуют о необходимости адаптировать механизм конструирования общегражданской идентичности к социоструктурным и историко-культурным особенностям Юга России.

региональная идентичность современная россия

Список использованной литературы

1. Абдулатипов, Р.Г. Российская нация (этнонациональная и гражданская идентичность россиян в современных условиях) / Р.Г. Абдулатипов. -М.: Научная книга, 2013.

Авксентьев, В.А. Конфессиональная идентичность в конфликтном регионе: Ставрополье / В.А. Авксентьев, И.О. Бабкин, А.Ю. Хоц // Социол. исслед. 2013. - № 10.

Авксентьев, В.А. Региональная конфликтология. Концепты и российская практика / В.А. Авксентьев, Г.Д. Гриценко, А.В. Дмитриев. М., 2008.

Авраамова, Е.М. Формирование новой российской идентичности / Е.М. Авраамова // Общественные науки<и современность. 2010. - № 4.

Баранова, Т. С. Теоретические модели социальной идентификацИ- g-гличности / Т.С. Баранова // Социальная идентификация личности. МП-=1994.

Бедрик, А.В. Политическая ситуация и этнополитическое миф< творчество в Калмыкии / А.В. Бедрик // Южнороссийское обозрение. Вып. 24. Ростов н/Д, 2011.

Геополитика: Популярная энциклопедия / Под общ. ред. В. Манилова. М., 2002.

Данилова, Е.Н Гражданские и этнические идентификации в России и Польше / Е.Н. Данилова // Гражданские, этнические и религиозные идентичности в современной России. - М., 2012.

Данилова, Е.Н. Изменения в социальных идентификациях россиян / Е.Н. Данилова // Социол. журнал. 2000. - № 3/4.133

Дарендорф, Р. Тропы из утопии / Р. Дарендорф. М.: Праксис, 2002.

Ав.Дугин, А. Основы геополитики. Геополитическое будущее России / А. Дугин. -М.: Арктогея, 1997.

Евгенъева, Т. В. Архаическая мифология в современной политической культуре / Т.В. Евгеньева // Полития. 2012. - № 1.

Тишков, В.А. О феномене этничности / В.А. Тишков // Этнографическое обозрение. 2012. - № 3.

Тишков, В.А. Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной антропологии / В.А. Тишков. М., 2010.

Тишков В.А. Российский Кавказ. Книга для политиков / В.А. Тишков. -М.: Росинформагротех, 2007.

Ядов, В.А. Саморегуляция и прогнозирование социального поведения личности / В.А. Ядов. М.: Наука, 1979.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Концепция региональной идентичности имеет междисциплинарное содержание и базируется на научном наследии ряда наук. Региональная экономика «обеспечивает» концепцию региональной идентичности соответствующей статистикой и предоставляет свои специфические методы исследования. (К примеру, интересные результаты дает приложение теории центральных мест В. Кристаллера к оценке радиуса влияния и притяжения поселений.) Социология и социальная география в СССР-России в 70е - 90е гг. сформировали концепцию социально-территориальной общности (СТО), актуальную и сегодня.

Среди отечественных исследований одно из немногих исследований «территориальной идентичности» принадлежит Н.А. Шматко и Ю.Л. Качанову. Территориальная идентичность является результатом отождествления «Я - член территориальной общности». Предполагается, что для каждого индивида при фиксированном наборе образов территорий механизм идентификации постоянен. Авторы указывают, что каждый индивид обладает образом «Я - член территориальной общности», который вместе со способом соотнесения (сравнения, оценивания, различения и отождествления) образа «Я» и образов территориальных общностей образует механизм территориальной идентификации. Важным моментом здесь является «масштаб» или границы той территориальной общности, к которой индивид чувствует причастность: это может быть ограниченная территория - конкретное место (город, село, область) или значительно более широкие пространства - Россия, СНГ, а для некоторых респондентов («имперцев», «державников») - все еще СССР. Многое зависит от условий социализации и положения (не только социального, но и географического) конкретного индивида». Следует отметить, что географы подошли к изучению проблем идентичности и отталкиваясь от изучения географической среды. Географы, конечно же, не видели в характеристиках территории единственную причину конкретного формирования какой-либо культуры, скорее, те или иные особенности географической среды рассматривались как фактор территориальной дифференциации культуры. Теории географической среды и ее многочисленные ответвления сыграли, безусловно, положительную роль в формировании теоретических представлений о региональной идентичности.

Традиционные исследования общности базировались на представлениях о жестко ограниченных в территориальном социальном и культурном плане территориях. Эксперты и ученые считали, что «конфликт идентичностей» происходит там, где две или более групп начинают претендовать на одну и ту же историческую, культурную, социальную, политическую территорию. Естественно то, что «накладка идентичностей» наиболее явно проявляется в случаях политических притязаний на спорные географические территории. Сила территориального инстинкта многократно умножается в том случае, если территориальная общность оказывается в пограничном положении. В общественных науках постепенно складывается точка зрения, согласно которой под территориальной идентичностью понимаются изменяющиеся и динамичные явления, нежели зафиксированные неизменные пространства с четкими границами.

Отечественная наука также не обошла вниманием эти сюжеты, связанные прежде всего с творчеством Д.С. Лихачева и Ю.М. Лотмана. Анализируя характер географических описаний страны в древнерусской литерату ре, Д.С. Лихачев отмечает: «География дается перечислениями стран, рек, городов, пограничных земель».

Итак, региональная идентичность - часть социальной идентичности личности. В структуре социальной идентификации обычно выделяют два основных компонента - когнитивный (знания, представления об особенностях собственной группы и осознания себя её членом) и аффективный (оценка качеств собственной группы, значимость членства в ней). В структуре региональной социальной идентификации присутствуют те же два основных компонента - знания, представления об особенностях собственной «территориальной» группы и осознания себя её членом и оценка качеств собственной территории, значимость ее в мировой и локальной системе координат. Что это означает для совокупности населения, объединенной как минимум общим местом проживания? Ответ очевиден - возникает региональная общность. Необходимо осознать еще одну важную сторону сущности региона, определяющую специфику идентификации. Обычно «естественность» того или иного региона доказывается сходными географическими или культурными параметрами, которые «естественно» отделяют этот регион от соседних территорий. Следует отметить, что провозглашение некоторой совокупности территорий «регионом» возможно лишь при наличии всех или части указанных признаков:

· общности исторических судеб, свойственных только этой группе особенностей культуры (материальной и духовной),

· географического единства территории,

· некоторого общего типа экономики,

· совместной работы в региональных международных организациях.

Иными словами, для региональной идентификации принципиально важным понятием является представление о территориальных связях (ТС). ТС - связи, возникающие на основе совместного или соседского проживания членов социальных групп различного масштаба и различной культурной идентификации.

Рассматривая вопрос о региональной идентичности, следует учитывать то, что идентичность как процесс социальной идентификации, во-первых, может генерироваться самой общностью (внутренняя идентичность). Во-вторых, можно поставить вопрос о вспомогательной идентичности, базирующейся на наличие двух «эталонных культур» или одной эталонной и одной вспомогательной. В-третьих, территориальная идентичность может быть приписываема общности извне. Все варианты идентификации находятся во взаимосвязи и подвержены динамическому взаимовлиянию.

Говоря о показателях измерения идентичности, прежде всего следует отметить то, что мы должны отличать показатели, позволяющие измерять собственно идентификацию, и показатели, позволяющие измерять экономические и социальные процессы, ведущие к конструированию виртуального региона. Вторая группа показателей закономерно оказалась в поле зрения исследователей достаточно давно и исследуется как экономистами, географами, так и социологами. В данном разделе рассматриваются лишь собственно идентификационные показатели. Они имеют серьезную специфику, трудно определяются и еще труднее измеряются. К примеру, чем и как измерить процесс формирования социально-территориальной общности? Ясно, что все классические экономические показатели не дают главного - не показывают характер территориальных связей.

Наличие устойчивых территориальных связей населения не означает обязательного существования социально-территориальной общности, эти связи могут быть шире. Маятниковая миграция, радиус распространения дачных хозяйств центрального города - все это способствует региональной идентификации. При этом центральный город является «точкой опоры» для сообщества. Сошлемся на предложенное социологом Энтони Гидденсом понятие - «time-space comparison», пространственно-временное сжатие.

Следует обратить внимание и на некоторые экономические характеристики, например, связанные с ранжированием социально-статусных диспозиций по оси центр-периферия. В данном случае, конечно, оппозиция центр-периферия понимается не в пространственно-географическом отношении, а в связи с близостью или удаленностью от средоточий разного рода ресурсов и взаимодействий. Поскольку социально-статусная приближенность к центрам облегчает доступ к ресурсам и возможностям деятельности, она способствует экономическому развитию. Социально-статусная вытесненность на периферию ограничивает доступ к ресурсам и возможностям и подкрепляет охранительную (или оборонительную), консервативную, по сути, жизненную установку, связанную с удержанием экономических и статусных позиций.

Таким образом, первая задача - это диагностика объективного экономического и социально-экономического положения территории, в пределах которой предполагается существование региональной идентификации. При этом в рамках первой задачи оказываются важными не только такие базовые показатели, как ВРП и численность населения, но и специальные измерите ли, к примеру, наличие / отсутствие маятниковой миграции.

Самое главное заключается в том, что региональная идентификация - процесс управляемый. Интересы стратегического управления территориальным развитием в России неизбежно потребуют учета всех, даже малозначимых, факторов. На современном этапе развития используются наиболее значимые и «масштабные» макроэкономические методы. Однако в перспективе, в условиях глобализирующегося мира, региональная идентификация становится фактором, серьезно корректирующим процессы мирового развития. Региональная идентичность как явление общественной жизни и предмет исследования имеет достаточно сложную природу. Вероятно, разворачивающаяся унификация экономического пространства (глобализация) сопровождается дифференциацией политического пространства (регионализация). Новая региональная самоидентификация России скорее не явление, а процесс, который растянется на долгое время. Однако существуют участки российской территории, где реидентификация вынужденно идет быстрыми темпами. Уникальный пример региональной идентификации - Калининградская область. Формирование чувства региональной общности в Калининградской области началось после превращения области в эксклав. В свою очередь сегодня состояние экономического климата в области зависит от политического состояния области, качества региональной общности. Региональная идентификация, по сути, может быть как положительной, так и отрицательной с точки зрения эффективности экономического развития региона. Осознание населением собственного экономического и политического статуса неизбежно отражается и в характере хозяйственного развития. Статус «столичности» становится фактором социально-психологического климата, влияющего в свою очередь, скажем, на инвестиционную привлекательность. Это обстоятельство подчеркивает и М. Портер: «Парадоксальным является то, что устойчивые конкурентные преимущества в условиях мировой экономики часто оказываются в большей степени локальными…. Близость в географическом, культурном и организационном плане обеспечивает возможность специального доступа, особые взаимоотношения, лучшую информированность, возникновение мощных стимулов (выд. мною Н.М.), а также другие преимущества в производительности и в росте производительности, которые сложно получить на расстоянии». Иными словами, культурная и организационная близость является экономическим ресурсом, фактором конкурентных преимуществ.

УДК 323.174

И. Р. Насыров

РЕГИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И МЕЖДУНАРОДНОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО РЕГИОНОВ

Рассматриваются проблемы формирования в условиях глобализации идентичности регионов федеративных и унитарных государств, имеющих в своем составе национально-территориальные автономии. Анализируется взаимосвязь региональных этнокультурных факторов и комплекса международных связей регионов с учетом доминирующей роли государства.

Введение

В современных условиях глобализации, усиливающейся межгосударственной интеграции все большее число факторов стабильного развития приобретает международный характер. Среди них - торговля, промышленное производство и кооперация, защита окружающей среды, социально-бытовые условия жизни населения, трудовые отношения, здравоохранение, образование, культура и многие другие вопросы, отнесенные к компетенции регионов федеративных и унитарных государств, имеющих в своем составе территориальные единицы с автономным статусом или национально-территориальные единицы.

Одновременно происходит фрагментация международных отношений. Традиционно понимавшиеся как отношения между суверенными государствами, они приобретают все более комплексный и многоуровневый характер.

Регионы включаются в международную экономическую кооперацию, объединяются в межрегиональные ассоциации, опираясь на принцип субсидиарности, поддерживают разнообразие собственных интересов, среди которых не только экономические, но и зачастую этнокультурные, выходящие за рамки одного государства.

Формирование и продвижение региональной идентичности стали неотъемлемой частью комплекса международных и внешнеэкономических региональных связей. На фоне взаимопроникновения различных направлений международных связей культура является важной составляющей общественно-политических отношений.

1. Глобализация и этнический национализм

Происходящие в последние десятилетия процессы глобализации и международной интеграции способствовали возрождению национального самосознания многих народов. Это затронуло и этнические регионы, входящие в состав многонациональных государств, что привело к усилению тенденций децентрализации и сепаратизма в региональной политике.

Укрепление позиций национализма, этнизма, стремление к политической автономии, рассматриваемые как обратная реакция на глобализацию, во многом определяются ее последствиями, среди которых можно выделить политические, экономические и социально-культурные.

Стабильность и целостность многосоставного государства опирается на общность внутригосударственных интересов в сфере безопасности, экономического развития и благосостояния, мировоззрения и культуры, но именно глобализация несет новые вызовы этой внутригосударственной общности.

Перераспределение отдельных полномочий государств с усилением роли наднациональных структур, формирование более дисперсного политического международного пространства, повышение роли транснациональных систем безопасности представляют политическую составляющую базиса устремлений этнических сообществ к самоидентификации и независимости. Всеобъемлющий характер глобализации приводит к политической фрагментации также и за счет того, что международные процессы затрагивают важнейшие интересы на региональном и местном уровнях. Здесь же следует отметить и отсутствие крупных межгосударственных военно-политических конфликтов, приводивших ранее к централизации институтов власти и национальной консолидации. Кроме того, как показывает опыт, международные миротворческие операции по урегулированию конфликтов могут привести к нарушению стабильности в стране, обострению внутригосударственного политического противостояния за счет активизации оппозиционных сил в условиях ослабления авторитета власти. Последовательная реализация этнического сепаратизма при внешней поддержке в итоге может привести даже к расчленению государства. Больше всего подобных примеров дает новейшая история Восточной Европы.

Противоречие принципа равноправия и самоопределения народов (особенно в случае его абсолютизации) с принципом сохранения территориальной целостности как одного из важнейших и общепризнанных приоритетов государственной политики является движущей силой происходящих конфликтов.

К экономическим основам внутригосударственной децентрализации относятся: вовлечение в международное распределение труда, интеграция в мировые товарные рынки, технологический прогресс и унификация производственных стандартов, повышение производительности труда и уровня жизни.

Массовая миграция в условиях открытия границ и глобализации, изменение структуры рабочей силы за счет сокращения людей, занятых непосредственно в производстве или сельском хозяйстве, переход к информационному обществу и вместе с тем непреходящее значение этнических культурных и мировоззренческих ценностей содействуют образованию социальнокультурной составляющей последствий глобализации, которая, помимо всего прочего, предоставляет новые возможности для самореализации малым народам и другим акторам международных отношений, обладающим изначально ограниченными ресурсами.

Вследствие получившей широкое распространение во второй трети XX в. политики культурной терпимости в экономически развитых демократических странах на волне миграционных процессов сформировались «параллельные общества» - этнические и культурно-религиозные общины иммигрантов, живущие по своим законам, говорящие на своем языке, отгородившиеся от истории, культуры и ценностей тех стран, которые стали их второй родиной.

С переходом от индустриальной эпохи к информационной, экономике знаний и перманентной научно-технической революции вследствие автоматизации промышленного производства произошло сокращение доли массовой рабочей силы как существенного фактора «плавильного котла» народов. На смену политики «радужной коалиции» пришла политика «яркой мозаики», характеризуемая формированием национальных сообществ, стремитель-

но превращавшихся в сообщества параллельные . Аналогичные процессы происходили и в США, и в развитых странах Западной Европы, ставших в результате масштабной миграции полиэтническими обществами. Проблемы этнических, культурных, языковых меньшинств приобретают актуальность для стран, которые формировались как государства одной нации, таких как Германия или Франция. Иммигрантофобия в Западной Европе, проявляемая как защитная реакция в отношении собственных цивилизационных и культурных ценностей, создает новую базу для социальных конфликтов.

Это позволяет говорить о процессах «обратной глобализации», проявляющихся в растущей этнорасовой гетерогенности и мультикультурности на фоне постиндустриального характера общества, в экономически развитых странах .

Оценивая социокультурную картину мира, можно, с одной стороны, признать, что межцивилизационные границы размываются: на Западе становится много Востока, а на Востоке - Запада. Этому же способствуют и социально-экономические реалии, например, образование и технологии получают на Западе, производство организуют на Востоке, сбыт продукции - по всему миру. Одновременно угрозы потери национальной идентичности вследствие всеобъемлющей интеграции вызывают антиглобалистские движения, сейчас обсуждается «возврат в Азию» Японии, «реиндуизация» Индии, «реислами-зация» и «девестернизация» Ближнего Востока .

Кризис теории и практики мультикультурного общества привел к коррекции понятия культурной интеграции, которая теперь признает терпимость только в жестких правовых рамках.

Демократическое государство, ориентирующееся на принципы равноправия, плюрализма в этнокультурной, идеологической, религиозной сферах, не может формировать государственную идеологию или поддерживать одну религию. Правовое государство, по своему определению, должно гарантировать равные права всем гражданам, независимо от их социального статуса, национальности или вероисповедания. Современная формула «единства в многообразии» опирается на социокультурный консенсус, обеспечивающий сочетание этнокультурного многообразия с толерантностью и взаимным уважением представителей различных этносов и религий. Очевидно, что подобный подход относится и к региональным органам власти, призванным обеспечивать поддержку разнообразных интересов социальных групп, представленных в регионе. Сбалансированность государственной региональной и этнической политики относится к важнейшим условиям стабильного социально-экономического развития.

2. Этнокультурная составляющая международного сотрудничества регионов

Современные реалии характеризуются значительной актуализацией проблем региональной идентичности на фоне глобальных интеграционных процессов, пронизывающих все сферы жизни. Духовная близость и наличие этнических диаспор, обосновавшихся за пределами своей исторической родины, оказывают значительное влияние на международные отношения, в том числе и на их экономическую составляющую. Общие интересы в культурных, языковых или религиозных сферах являются основой международной интеграции регионов в гуманитарной и социальной областях.

Вопросы международного гуманитарного и культурного сотрудничества имеют особое значение для регионов компактного проживания национальностей и этнических групп, таких как республики Российской Федерации, канадская провинция Квебек или регионы Валлония и Фландрия в Бельгии, обладающих собственной языковой и культурной средой. Дополнительные стимулы развития международных связей и поиска международной поддержки в развитии своей идентичности имеют этнические сообщества, не обладающие демографическим большинством в целом по стране или не относящиеся к титульным нациям государства и, как следствие, не имеющие адекватного представительства в органах власти государства.

Международная деятельность регионов в подобных случаях также направлена на защиту и признание своих прав, как отдельной общности, полномочий на самоуправление, особенно в вопросах образования, языка и культуры, учета специфических этнокультурных интересов региона в общегосударственных и международных делах. Укрепление связей с этнически близкими сообществами в других странах становится для многих народов интегральной компонентой возрождения, легитимизации права на «культурное самоопределение» внутри своей страны, с опорой на поддержку международного сообщества.

От органов власти регионального и национального уровня требуются выверенные подходы по координации сотрудничества в столь сложной и деликатной сфере. В своем докладе на заседании Комитета по культуре и образованию Конгресса местных и региональных властей Европы 29 марта 2007 г. Ф. Мухаметшин отметил: «Региональная культурная идентичность - это чувство принадлежности к сообществу на основании общего места проживания, языка, традиций, культурных привычек, происхождения, религиозного или этнического сродства. Охватывая основные элементы самоидентификации личности, региональная культурная идентичность является мощным ресурсом мотивации социальных и политических действий. Ссылаясь на нее, можно мобилизовать сообщество как на творчество и труд, так и в то же время на экстремистские действия. Вот почему важно этот ресурс всегда отслеживать и направлять в правильное русло» .

Концентрация этнического сообщества в пределах одного региона в составе государства является дополнительной территориальной основой и существенной мотивацией для институционализации его прав на самоуправление и выражение своих интересов как в собственной стране, так и на международной арене.

Регионы, сформированные по территориально-этническому признаку, проявляют особую заботу о сохранении и развитии языка титульной нации. Фландрия, в частности, придает большое значение связям с такими странами, как Нидерланды, Суринам, Южная Африка, т.е. со странами, с которыми Фландрия имеет культурное сходство . Особо тесные связи Фландрия установила с Голландией. Долгосрочное сотрудничество с Нидерландами базируется на языковой общности, расширении традиционных связей в культуре, образовании, экономике, науке, технике, реализации совместных программ по защите окружающей среды и укреплении инфраструктурных связей .

Для канадской провинции Квебек важно установить более тесные связи с Францией и другими странами франкоязычного сообщества, которые объединяет с Квебеком история, культурная близость и общие экономические ин-

тересы. В свою очередь, регионы, использующие немецкий язык, имеют общие трансграничные интересы в Европе. Там, где языковая или культурная общность не совпадает с границами государств - в Стране Басков, Каталонии или Тироле, появляются стимулы к поиску новой формы общности.

В рамках сотрудничества Квебека с Францией развиваются новые формы «диагональной» кооперации государства с регионом. Формулируя понятие идентичности канадского Квебека, региональные органы власти выделяют такие принципы, как господство права, статус французского языка как официального, равноправие женщин, отрицание насилия, отделение церкви от государства, уважение разнообразия, сбалансированные трудовые отношения, экономическое развитие без нанесения вреда окружающей среде. Они также воплощены в стремлении к социальному консенсусу, на основании которого поддерживается централизованная система здравоохранения, обеспечивается доступ к высшему образованию и проявляется солидарность к наиболее нуждающимся. Конечно, к уникальным характеристикам Квебека следует отнести именно использование французского языка, которое оказывает существенное влияние на социальную организацию и формирование институтов, характерных для Квебека. Особенно это касается сферы образования, культуры, исполнения правосудия (в Квебеке гражданское законодательство основано на системе французского права, в отличие от остальных провинций Канады, использующих английское прецедентное право), средств коммуникации и управления. Именно весь этот комплекс характеристик определяет идентичность Квебека, которую он отстаивает и на международной арене, стремясь, чтобы решения, принимаемые на межгосударственном уровне, не ограничивали возможности народа Квебека жить и процветать, не нарушая выбранного им образа жизни .

В качестве еще одного примера наличия у региона культурных связей и общих интересов с этнической диаспорой, волею исторических судеб разбросанной по различным континентам, как важного фактора для определения приоритетных направлений развития внешних связей, можно привести Галисию. Эта испанская автономия в результате массовой миграции галисийцев в Латинскую Америку, США и страны Европы стала центром этнокультурной идентичности и культурного притяжения для сотен тысяч соотечественников, проживающих за рубежом .

Другая автономия Испании - Страна Басков - имеет почти 200 этнических сообществ в 22 странах мира. В мае 1994 г. Парламент Страны Басков принял закон, регулирующий отношения с сообществами басков, расположенными за пределами Страны Басков. Законом, в частности, предусматривается регистрация сообществ басков, что необходимо для планирования финансовой поддержки, выделения грантов на образовательные и другие проекты сообществ басков. В соответствии с законом около 170 зарегистрированных сообществ соотечественников имеют следующие права:

1. Доступ к несекретной информации органов государственной власти по социальным, культурным и экономическим вопросам.

2. Участие в социальных, культурных и экономических проектах, организуемых Страной Басков для соотечественников за рубежом.

3. Равные права с общественными организациями в Стране Басков.

4. Обращение к Стране Басков с просьбой участия в мероприятиях по поддержке культуры басков, проводимых непосредственно сообществом соотечественников.

5. Участие в программах, деятельности представительств и работе делегаций Страны Басков в стране пребывания сообщества.

6. Получение разъяснений по вопросам социальной, экономической, трудовой политики Страны Басков.

7. Получение материалов, предназначенных для распространения знаний об истории, культуре, языке и социальной жизни басков.

8. Взаимодействие и поддержка со стороны радио, телевидения и печатных СМИ автономного сообщества.

9. Обращение в Совет по вопросам диаспор правительства Страны Басков, а также участие в ежегодном конгрессе сообществ басков.

10. Обучение на языковых курсах.

Таким образом, спектр отношений с представителями диаспоры охватывает широкий круг вопросов. Достаточно сказать, что торговые представительства Страны Басков в Мексике, Венесуэле, Аргентине и США открывались при поддержке диаспоры басков соответствующих стран. Представители зарубежной диаспоры также участвуют в региональных выборах, хотя и составляют менее одного процента от общего числа избирателей .

Шотландия действует в вопросах взаимодействия с соотечественниками более сфокусированно и в первую очередь стремится привлечь внимание 5,4 млн американцев шотландского происхождения. В данном случае накладываются дополнительные факторы, связанные с проживанием своих соотечественников не просто в другом государстве, но и в богатейшей стране мира.

Среди субъектов Российской Федерации можно отметить Республику Татарстан, которая ведет активную деятельность по объединению татарской диаспоры, сохранению культурных традиций татарских общин как в странах СНГ, так и в США, Финляндии, Австралии, других странах дальнего зарубежья .

Для понимания региональной идентичности Татарстана необходимо учитывать и совокупность объективных исторических факторов, поскольку тысячелетняя история проживания предков татар в центре российского государства естественным образом сформировала традиции толерантного отношения к различным культурам и религиям. Здесь не возникает проблема территориального сепаратизма, одновременно активно поддерживаются принципы федерализма. В идентичности жителей Татарстана проявляется сплав евразийской культуры, именно в этой среде возникли понятия джадидизма и «евроислама» .

В международных акциях по сохранению культурных традиций народов Российской Федерации также участвуют и другие субъекты Федерации, например регионы проживания финно-угорских народов или субъекты РФ, входящие в состав Большого Алтая.

Взаимный интерес Германии и Новосибирской, Омской, Томской областей, Алтайского края связан с тем, что на территориях этих регионов РФ проживает значительная доля населения немецкой национальности. Кроме того, в конце XX в. в эти субъекты РФ увеличился миграционный приток немцев из стран СНГ. Выбору Томска для проведения встречи Президента России Владимира Путина и канцлера ФРГ Ангелы Меркель в апреле 2006 г., наряду с исторически сложившимися деловыми и научно-образовательными контактами Томска с Германией, способствовало и наличие немецких корней у многих видных томичей, включая губернатора области Виктора Кресса.

Следует одновременно подчеркнуть, что для многих регионов Российской Федерации взаимодействие с русскоговорящими соотечественниками в зарубежных странах также относится к приоритетам внешних связей. В качестве примера здесь можно привести усилия Москвы, Санкт-Петербурга и Псковской области по поддержке соотечественников в странах Балтии. Обладающая мощным экономическим потенциалом Москва, как субъект Федерации, оказывает помощь русскоязычным соотечественникам и в других странах СНГ, в частности в Украине.

Религиозные факторы также оказывают влияние на формирование комплекса внешних связей отдельных регионов, т.к. духовное родство, общие вера и ценности, культурные устои облегчают взаимопонимание и последующую экономическую и культурную интеграцию.

В условиях конструктивного взаимодействия с федеральным центром этнические или религиозные отличия отдельных регионов могут эффективно использоваться для реализации внешнеполитических интересов государства. Например, при позиционировании России как евроазиатского государства, развитии взаимоотношений с арабским Востоком и исламским миром наличие в составе РФ национальных республик с мусульманским населением используется руководством государства для мотивации и обоснования современных направлений внешней политики. В своем выступлении на саммите стран-членов организации исламская конференция в октябре 2003 г. Президент РФ Владимир Путин сказал: «В нашей стране исторически проживают миллионы мусульман, и они считают Россию своей Родиной... Мусульмане -полноценная, полнокровная и неотъемлемая часть народа России. Мы видим в такой межрелигиозной гармонии силу страны, видим ее достояние, богатство и преимущество» .

На основе фундаментального анализа региональной идентичности как компоненты геополитической идентичности России Зуриет Жаде делает вывод, что этническая и региональная идентичности являются доминантой процессов конструирования геополитической идентичности в современной России .

Признавая, что именно поддержка развития языка лежит в основе этнокультурной идентичности, заметим, что в последние десятилетия эта тенденция находит все более широкое распространение в мире. По данным Министерства международных отношений Квебека, 287 регионов и территориальных властей из 180 стран провозгласили политику поддержки одного или нескольких этнических языков, возложив на себя еще одну задачу по достижению баланса между этнокультурной идентичностью и открытостью современного общества.

Включение регионов в процессы международной интеграции вызывает повышенное внимание с точки зрения выстраивания внутригосударственных отношений, поскольку в этой сфере затрагиваются общенациональные интересы, и она традиционно рассматривается в контексте вопросов обеспечения безопасности, суверенитета и территориальной целостности государства .

Заключение

Мировой опыт свидетельствует, что этноконфессиональные различия в обществе не исчезают. Насильственная унификация общественных ценностей

даже на фоне усиливающейся экономической интеграции и расширяющейся глобальной взаимозависимости приводит к нарушению стабильности, ослаблению политической власти, утрате опоры на исторически сложившиеся институты. Обострение проблемы межконфессиональных и межцивилизацион-ных взаимоотношений обращает внимание на вклад регионов в их развитие, формирование и проведение этнокультурной политики в многонациональном федеративном государстве или унитарном государстве, имеющем в своем составе национально-территориальные автономии.

Характеризуя значение региональной идентичности во внутренней и внешней политике, следует отнести ее к факторам, сдерживающим глобальную интеграцию, наряду с «континентальной» межгосударственной интеграцией.

Реализация этнокультурной региональной идентичности совершенно необязательно должна служить предвестником сецессии, угрозой государственному суверенитету. В правовом демократическом государстве автономии регионов в культурных, образовательных и социальных вопросах, согласованной с общенациональными интересами и международными принципами оказывается вполне достаточно для сохранения и развития культурного разнообразия. Одновременно сохраняется роль государства как основного полноправного актора международных отношений, определяющего пределы и условия международного сотрудничества регионов.

Список литературы

1. Дахин, В. Н. Глобализация политического процесса и культурноидеологический кризис современного мира / В. Н. Дахин // Международные связи России: состояние, пути совершенствования / В. А. Михайлов, А. П. Тупикин (ред.). - М. : РАГС, 2006. - С. 18-31. - Поленина, С. В. Мультикультуризм и права человека в условиях глобализации / С. В. Поленина // Государство и право. - 2005. - № 5. - С. 66-77.Гаджиев, К. С. Политология / К. С. Гаджиев. - М. : Высшее образование, 2007. - С460.

4. Мухаметшин, Ф. Х. Выступление на заседании Комитета по культуре и образованию Конгресса местных и региональных властей Европы / Ф. Х. Мухаметшин // Пресс-релиз Госсовета РТ. - 2007. - 29 марта.

5. Альбина, Е. А. Внешние связи субъектов Федерации: опыт парадипломатии Фландрии в контексте Бельгийских федеральных реформ: дис. ... канд. полит. наук / Е. А. Альбина. - Казань, 2005.

6. Столяров, М. В. Россия в пути. Новая федерация и западная Европа. Сравнительное исследование по проблемам федерализма и регионализма в Российской Федерации и странах Западной Европы / М. В. Столяров. - Казань: Фэн, 1998.

7. Quebec’s International Policy. Working in Concept // Ministere des Relations internationals, Government of Quebec, 2006. Legal Deposit - Bibliotheque et Archives na-tionales du Quebec, 2006. - 128 p.

8. Galicia in the world [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.xunta.es

9. Pilar, G. Diasporas as Non-Central Government Actors in Foreign Policy: The Tra-

jectory of Basque Paradiplomacy / G. Pilar ; Center for Basque Studies, University of Nevada (22 May 2005) [Электронный ресурс]. - Режим доступа:

http://basque .unr.edu

10. Насыров, И. Р. Внешние связи Республики Татарстан: итоги десяти лет развития / И. Р. Насыров // Казанский федералист. - 2002. - № 2. - С. 21-37.

11.Насыров, И. Р. Социально-гуманитарная составляющая внешних связей Татарстана / И. Р. Насыров, И. Л. Савельев // Диалог, толерантность и образование: совместные действия Совета Европы и религиозных конфессий / ред. Р. Г. Вагизов. - Казань: КГУ, 2006. - С. 128-136.

12.Хакимов, Р. С. Где наша Мекка? (Манифест евроислама) / Р. С. Хакимов. -Казань: Магариф, 2003. - 63 с.

13.Путин, В. В. Прошедшее десятилетие стало временем возрождения духовной жизни мусульман России / В. В. Путин // ИТАР-ТАСС. - 2003. - 10 октября.

14.Жаде, З. А. Геополитическая идентичность России в условиях глобализации:

2007.Фарукшин, М. Х. Сравнительный федерализм / М. Х. Фарукшин. - Казань: Изд-во КГУ, 2003. - 284 с.

16.Насыров, И. Р. Федерализм и политические механизмы координации взаимодействия регионов и Центра в области международного сотрудничества / И. Р. Насыров // Федерализм. - 2005. - № 3 (39). - С. 149-176.